Утром начал (на всякий случай, если бы представилась возможность продать всю постановку) «заказ» основной декорации «Мещанина», которая в окончательной редакции у меня была сделана в виде макета.
Заходил в Эрмитаж. Там меня посетил Кенисберг со своим аккомпанементом, принесший на экспертизу отличную миниатюру: портрет лежащей красивой женщины в совершенно нагом виде (подпись не абсолютно убедительная). Мадонну неизвестного портретиста XV в. (грубо), но с неплохим куском: дальний пейзаж, аскетический стиль, рука Бронзино? Наконец, портрет дамы в малиновом казакине Левицкого, по-видимому, обкромсанный овалом оригинал портрета, бывшего у С.С.Боткина (ныне он у А.П. в Москве) и всегда вызывавший сомнение в оригинальности.
По дороге заходил в АРА за пайком. Очередь за получкой тянется по всему двору и до Мойки. Реншау мне сказал, что это, главным образом, учителя школ, он им роздал 4000 пайков.
Дома снова та же ко мне какая-то пухлогубая евреечка от незнакомой Андреевой, принесшая две превосходные вещи: 1) пейзаж 1830-х годов с фигурами, тянущимися по долине, отряда конных латников (та самая картина, которую Якобсоны предлагали в 1897 или 1898 году Тенишевой, и тогда считалось, что фигуры — Изабе. Картина эта сейчас слишком «оживленная» в небе и в далях. Получалась известная сладость: писана она сверхъестественно!) и 2) барка рыболовов Евг. Изабе — тоже феномен писания.
После Эрмитажа я побывал у Юрьева, но ни до чего там путного не договорился. Его все время рвут на части. С узколицым, длинноносым режиссером Денисовым составили списки кандидатов на АРА. Вышло шестьдесят человек. Кристи был вчера на «Мещанине». Остался очень доволен, но он обеспокоен слухами, исходящими от Москвы (Мейерхольд?), будто я загримировал Журдена под Ленина. Как это напоминает такие подражания (иногда с оттенком «шапки, горящей на воре») при старом режиме! Н.В.Петров рассказал мне, что цензура ему вовсе запретила «Суд над театрами», да и неохотно разрешила те куплеты, которые поют у него сейчас в «Балаганчике» — шаржи на Раппопорта, Мейерхольда и меня (я «въезжаю на лошади»). Насилу удалось убедить, что под Журденом с ночным горшком отнюдь не подразумевается Ленин, на самом деле подразумевается народный артист Мейерхольд.
Солнце, но прохладно. К вечеру заморосило.
Утром делал декорации.
В Эрмитаже имел разговор с Марком Философовым. Ерыкалов торопит его позондировать, не соглашусь ли я быть одним из членов нашей тройки под его председательством, которая будет отмечать (согласно декрету) вещи, не подлежащие — ввиду их чрезвычайного значения — снятию с учета. Я попросил меня от этого избавить, так как стою за абсолютное раскрепощение художественных произведений и, во всяком случае, не желал бы принимать участие в деле, которое в известный момент может вдруг обернуться в ущерб ее владельцам. Марк попробовал было меня переубедить, уверяя, что сейчас реквизиция и все прочее уже отошло в историю. Однако я остался при своем. Тройницкий очень возбужден, хотя и не оставляет иронии, и вдохновлен предстоящей завтра церемонией принятия музеем шефства над армией и флотом! Мы должны выставить сто пятьдесят человек представителей и явиться со знаменем, на котором предписано (кем?) начертать надпись: «Армия и флот творят войну, музеи творят историю!» И это, очевидно, для втирания очков на западе, где, разумеется, не знают, что «шефы» бесконечно менее обеспечены, нежели ими возглавляемые, и что такой блеф может в известном [смысле] благожелательно в предубежденных кругах произвести сенсацию. Однако может из этого произойти и известная польза (если только это можно назвать пользой), а именно: в сознании темных масс это может пробудить известное почтение к предметам и изучению прошлого, а это уже довольно реальный залог культуризации.
По Эрмитажу ходила небольшая комиссия III студии, почему-то приведенная Исаковым. Я вызвался их водить, но присутствие этого (несколько приторно-почтительного) мерзавца меня ужасно стесняло.
Юноши и девы милые, но совершенно московские, с налетом несмываемой провинциальшины. При этом, как полагается, при скромных манерах полны сознания собственного величия. По двум-трем фразам, по аффектированным манерам, по претензии на глубину, я убедился, что это все народ, безнадежно, чудовищно испорченный. И такие люди мнят, что им удастся раскопать суть Островского, отвергнув (как это ныне предложено) «быт», отвернувшись от «традиций» и истории! Они еще раз придут в среду всей компанией.