Видел в театре и Эксузовича. Осокина как раз мне сообщила, будто он обещал Сокову и обиженным, что он это дело так не оставит, что он его расследует, что он сразу заявил о «клевете диких зверей, которым брошен кусок мяса», негодовал на дух Александринки…
Тепло со струями холода. Ясно.
Переписываю свой доклад. Иду в Эрмитаж с Кокой и Марочкой и таскаю их по Зимнему дворцу (Коку снимаю в рыцарском зале и его же в баварской каске в компании со Шмидтом и Жарновским). Но в этом холоде обостряется его скрытое от меня недомогание, и он уходит совершенно больной. Я делаю снимки (для Аргутинского) и на французской выставке. В ОПХ застаю Атю и Мотю за упаковкой купленного хрусталя. На аукционе Платера приятная вещь Петрова-Водкина «Женщины на берегу» оценена всего в 3500 рублей, то есть в 35 рублей. Покупаю альбом прелестных фото гор за 4 лимона (4 коп.). Меня провожает почти до дому кентерберийский Крамаренко. Голая женщина Изабе и миниатюра Сикарди уже за границей, и за них дают 600 фунтов. Советую согласиться. Советую барону взять Изабе, предложенного за 10 лимонов (100 руб.).
У дома встречаю Шапиро, который заходил ко мне, чтобы показать свои рисунки: очень сильный портрет еврейского юноши и проект картины: старые евреи вокруг стола заняты Священным Писанием. Среди них и юноша (автопортрет), полный сомнений и тревоги (все та же их любимая тема, как и «Облака пылают»). Снова о Гурвиче. Я, может быть, слишком неосторожно всех их скопом ругаю. Акица в горе из-за болезни Коки (очевидно, ангина), но все же идет со мной на обед к Комаровской. Покупаем за 40 лимонов фунт леденцов. (Кстати, вот скачок цен за последние 2–3 недели: масло за фунт стоило 13 рублей, сейчас — 36, мясо 12 рублей, сейчас — 19–20, сахар 10 руб., сейчас — 18, яйцо десяток 11 руб., сейчас — 20. В быту все это называется в рублях. Впрочем, извозчики любят называть 10 лимонов, 15, 25 — гривенники, пятиалтынные и четвертаки).
Обед получился и вкусным, и уютным. Кроме нее, одна Софья Ивановна. Разглядывал небогатый, но изящный гардероб Надежды Ивановны и всякие тряпочки. В одну из них зелено-синего цвета я влюбился.
К 10 часам к Гауку, наслаждаться Шубертом, но, увы, среди симфонии — телефон от Осокиной. Она уже считает себя в отставке, она почти не выходит из обмороков и прочая околесица. Я вызвал к телефону Сокова и пытался его постыдить, вразумить. Однако когда он мне почему-то счел долгом заявить, что он, несмотря на свою молодость (хам! да он всего лет на пять-шесть моложе меня), все же больше понимает в общественных делах и стал, правда, в очень вежливой форме просить, чтобы я познакомил местком с полным списком, то это меня так взбесило, что я принялся на него орать, пригрозил «европейским скандалом» и, наконец, оборвал разговор и повесил трубку. После этого я сейчас же снова позвонил к Экскузовичу, заставил его вызвать с заседания и попросил его принять меры, чтобы оградить меня от таких недостойных безобразий. Сначала он опять заговорил о «клетке диких зверей», но потом пообещал, что завтра постарается урезонить Сокова и компанию. И вот я был уже готов, по совету Анны Владимировны, походатайствовать за эту зажиревшую скотину Сокова и за ее «друга» Пугачеву, а теперь это уже и неловко, и скажут еще, что я «струсил». Все же для Павлова и Кульвичевой постараюсь достать пайки. После этого еще звонок Осокиной: в ужасе, что я так принял к сердцу, но Гаук объявил, что я уже ушел спать и, в свою очередь, отчитал и ее за всю Александринку.
Увы, так я Шуберта и не дослушал в подобающем настроении, а «Шуты» Прокофьева, которых специально для меня принес и играл Асафьев, мне на сей раз благодаря расстроенным нервам показались просто белибердой, и мы дальше первого акта не играли. Асафьев рассказал, что он и его товарищи теперь ушли из пайковой комиссии в КУБУ, что опять и там засели коммунисты (процесс объякобинивания Франции в дни Директории) с Державиным во главе (то же и сволочь С.Исаков). Вместе с представителями некоторой «общественности» (от «Союза» и еще чего-то) ушел и Пунин.
У меня дома все слегли, взволнованные бурей в стакане воды Александринки. Троица прошла как-то незаметно. Впервые у нас в горшках стоят три березы с едва распустившимися листочками. Дивный, дивный дух!
Жарко, облачно, душно…
Утром кончил переписку своего доклада. Раскрашиваю случайно попавшийся финляндский этюд 1904 года. Не верится, что эта прелесть (которая и сейчас у нас под боком) была там так доступна. Начинаю читать «Голый год» Пильняка. Раздражает тот же тупой национализм, поднесенный в новой форме. Пожалуй даже, эта отрава распространится уже по всему свету. В общем ощущении — эта литература как «пакость». Но ее талантливость пленит, а следовательно, кое-кого и утешает.