Создать декорации и костюмы — это очень нетрудно, но особенно смущает оплата, если сопоставить гонорар Бакста. Получается за какую-то лекцию в Америке по 1000 фр. в минуту (очевидно, его же магия, но даже если сократить на десять, то получается довольно много). Но Аргутон очаровывает и дальнейшей перспективой, готов дать в долг от себя и друзей. В общем же немедленно рассчитывает, что моя поездка будет совершенным переселением. Последнее меня совершенно смущает. Впрочем, смущает меня все письмо, и настолько, что я с момента прочтения его хожу с опухшей головой из-за скрещивающихся и путающихся мыслей, желаний, сомнений. Начать с того, что это приглашение является чуть поздно. Правда, я еще вчера буквально плакал в одиночестве из-за чувства своей отрезанности от «родины», но, мечтая о ней, я сейчас, в настоящем своем настроении и состоянии душевных и физических сил, — мечтал на «родине» отдохнуть, пережить также два-три месяца, какие я переживал в былое время летом в Лугано, делая этюды и пописывая свою историю, разъезжая по окрестностям и мелким городам Италии. Здесь же мне прочат великое утомление, что при моей усталости, вполне понятной, меня не очень радует. Дальше я не знаю, как же и на что мне оставить семью — Черкесовых и Коку (положим, у меня имеются еще 50 фунтов — 35 прежних, привезенных в 1914 году в качестве остатка по кредиту, разменянному у Кука на фунты, 15 я получил от Кенигсберга за свои акварели), но часть мы истратим на сборы в дорогу и на самый путь. Смущает меня то, как же я совершенно брошу Эрмитаж, да еще одновременно с Тройницким. Не могу же я поручить работу над устройством XIX века трем моим беспомощным помощникам. Как же мне приготовить «Щелкунчика» и «Марион Делорм», не говоря уже о нерешенной постановке для Александринки.
Наконец, не слишком соблазнительным представляется предложение Сережи Дягилева, и я уже не приложу ума, как я справлюсь с задачей, не имея возможности по идиотским правилам нашего времени (и не только нашего советского отечества) вывезти отсюда необходимые, привычные материалы. Придется Бог знает сколько времени потратить в Париже на сидение в Кабинете эстампов или денег на приобретение необходимых книг. А 6000 фр. — это всего 2000 фр. прежних денег, то есть то, что с трудом хватит на одну нашу жизнь в течение трех месяцев, а следовательно, вообще о каких-то покупках не может быть и речи, тем менее о сбережениях. Очевидно, нужно все же ставить вопрос ребром: ехать или не ехать — и вот на это я должен ответить: ехать, хотя бы уже затем, что это последний шанс выбраться из дыры снова на простор. И упустить этот шанс — значило бы поставить крест на моем будущем, довольно проблематическом, но все же как-никак могущем распространиться на десяток плодотворных лет, не считая дальнейших «позорных» (как всякая старость). Если так, то нужно сделать все усилия и исполнить с энергией, чтобы приступить к мытарствам, дабы исходить еще Смольный и консульства, возиться с разными инстанциями, идиотами, терпеть всякие унижения и т. д. Попробуем. Но как все это странно.
Вернулся Лаврентьев, настает июнь, и снова я вступаю в эти настроения, в каких я пребывал два года назад в эту же пору. А выпустят ли еще? Вдруг в последнюю минуту задержат, как Лазарева, как Гауша! А каково-то будет расставаться с нашим домашним очагом, с Татаном, со всем нашим, столь милым, столь меня втянувшим traen-traen! Но ехать нужно, и это лозунг дня.
Весь день сегодня дождливый, ветреный, мрачный. К 10 часам сулили чудовищный ураган, уже посетивший Москву, но оный не явился.
Уже с 1 ч. на конференции. Застаю в полном разгаре прения по поводу доклада (к счастью, уже прочитанного) Н.И.Черепнина, об экскурсиях сообщил представитель Губоно (Губ. отд. нар. об.), очень корректный, хорошо стриженый и прилично одетый, солидный господин Федоров — заместитель Лилиной (и в старину были точь-в-точь такие ужасно приличные, усердные и опрятные господа, на которых начальство могло вполне положиться), нервная, солидная дама, «фребеличка с виду», товарищ Краснуха, ее помощница (Молас уверяет, что ее фамилия Желтуха), еврейка с несколько эстатическим выражением лица (из породы «знакомых Добычиной»), какой-то представитель рабочих, как полагается, бледный, желтый, жалкий с виду, но настойчивый и энергичный, холуй Исаков, потерпевший своего рода маленькое поражение, «сама плакальщица» Черепнина и др.
Это было скучно и нудно. Интерес попытался поднять тов. Гурвич: у него поразительно талантливый грим, превративший его жидовскую морду в очень благообразный замоскворецко-американский вид — ни дать ни взять еще один Рябушинский. Кудри на затылке, кучерской пробор, а при этом бородка только по щекам и подбородку. Но и вообще это очень «ловкий парнишка» и, видимо, большой жулик (но и отчасти бездарный художник). У Юрия есть сведения, что он разжился, когда стоял во главе заградительного отряда в Оредежи, славившегося своими сугубыми ущемлениями и вымогательствами. Сегодня его темой в качестве представителя Сорабиса, объединяющего 600 разных профессий, был вопрос о ставках и тарификации. И вот с ловкостью престидижитатора (впечатлению фокусника способствует и его странный жаргон, тоже очень старательно замаскированный на русский лад, но все же выдающий жида с головой, особенно на букву р) жонглировал цифрами, коэффициентами, «ничуть не скрывая ужасного положения», но тут же суля мощную помощь Сорабиса в деле повышения и нормирования заработной платы работников искусств, которую-де пора «выровнять» и координировать соответственно с «заработком промышленных групп». Тут же он постарался нам втереть глаза, что процесс этого выравнивания происходит, правда, медленно, зато верно. И в доказательство этого с претензией на юмор он привел прежние цифры жалованья и новые, причем прежние он цитировал в довоенных рублях, и выходило «ужасно смешно», что директор Эрмитажа получал в декабре 17 руб. 50 коп. в месяц, напротив, тот же директор благодаря хлопотам Сорабиса получил уже в феврале «целых 550 миллионов» (что на самом деле едва ли не меньше тех 17 руб. 50 коп.).