Вечер кончили у Макарова, поедая чудное земляничное варенье. Сегодня к обеду будет клубника (великая нынче редкость!), от которой идет по комнатам бальзамический дух.
Уже 1 августа. В сущности, осталось всего пятнадцать дней до нашего отъезда, а между тем еще ничего не сделано. Кстати, срочно вызванный из Москвы (дабы войти в контакт с назначенным без его ведома заместителем, никому неведомым коммунистом Рапоппортом), Кристи не успел захватить мою командировку. Прошла в Москве командировка («в сопровождении») и Акицы, но для этого ему понадобилось выдать Акицу за «эрмитажную служащую», и теперь он сам просит, чтобы Тройницкий «оправдал» эту ложь и как-то причислил Анну Карловну[44]. Тройницкий, уехавший вчера в Москву, обещал мне выслать мою, а, может быть, и Акицы командировку тотчас же скорой почтой. Что касается до удостоверения из Губфинотдела о том, что за мной не числится недоимка, то только написал наши заявления, но не подал, так как Зина обещала предварительно все выяснить через управляющего банком Сергеева (портрет жены которого она писала и которая вообще ей благоволит), что нужно сделать, дабы эти удостоверения получить скорее (для нее самой и заодно для нас). Обычный же порядок берет две недели и больше. Зина поехала в Царское к Сергееву. Вчера Мессинг еще раз подтвердил Добычиной, что все будет сделано для нас без задержки. Словом, эта сторона зреет, но беда в деньгах, и Добычина попробовала было навязать имеющиеся у нее мои вещи (с ними она уже возится четыре месяца) И.И.Бродскому, пришедшему от них в восторг, за 1200 рублей, но Бродский не может внести и половину раньше 20 августа, и поэтому приходится искать другие комбинации. Кажется, она три вещи уже навязала Хайкину, а две еще кому-то. Акица по наущению Стипа почему-то особенно настаивает на обращении к Кёнигсбергу (продать ему старинные рисунки или свои), но его здесь нет, он на даче в Угличе, а об этом писать не хочется[45]. Впрочем, хуже всего мое собственное самочувствие.
Получена еще карточка от Коки с угрозой, страшно рассердившей Кулечку, что он больше не будет писать, так как он не получает ничего от нас. Сказать кстати, меня поражает, что Кулечка как-то совсем охладела к писанию. Она говорит, что на нее так действует сознание, что все письма читают. В этой карточке он говорит, что Ида уезжает 24-го. Итак, получается шанс, что мы ее там не застанем, но вот именно это свидание меня более всего отталкивает от поездки. Передо мной две альтернативы: 1) быть может, она и впрямь хочет ставить «Идиота» со мной. В таком случае, несомненно, получится такая же мерзость, как в прошлом году, и даже еще хуже, ибо что эта дура понимает в Настасье Филипповне? 2) Она теперь финтит только для того, чтобы реализовать максимум мщения на моей персоне. Ведь она лично до сих пор ничем не ангажировалась (снова не приняла Коку!), на мое письмо не потрудилась ответить, и очень возможно, что она со злорадством ждет момента моей окончательной Каноссы или оставить меня с носом[46].
Эти дни я был в городе и лишь вчера вечером вернулся. Акица, сопровождавшая меня на сей раз специально для того, чтобы Моте дать подышать свежим воздухом, осталась еще до завтра там, для того чтобы взять ванну (здесь усердствующий в любезностях Макаров поставил ванну) и вымыть голову; великая мастерица Мотя, вернувшаяся вчера днем, была в восторге от своего пребывания в Гатчине, от Татана, который в нее буквально впился.
В понедельник, 28 июля, снова был у Добычиной, во вторник, 29 июля, вечером, она с двумя мужьями была у нас. С ними же одновременно были и супруги Добужинские. Он совершенно растерян вследствие затянувшейся ликвидации. Она более чем когда-либо жадная и мелочная. Их огорчает брак Стивы с на удивление некрасивой, беззубой особой. Везут они с собой и фрейлину Анну, так как Елизавета не желает сама заниматься хозяйством. Мне в дар ДобужинскийС (как его теперь прозвали по-литовски) принес несколько фотографических карточек и плохих стереоскопов.
В понедельник, 28 июля, днем был Совет Эрмитажа, а затем я с Тройницким отправился в Акцентр (на Садовой) узнавать о командировке, но там ни меня, ни Тройницкого, остававшегося еще часа два, до главного сановника (Кристи) не допустили. У него шло какое-то важное обсуждение. Вероятно, в зависимости от полученного сообщения о назначении Рапоппорта (никому доселе неведомого). Скрасил это ожидание Тройницкому флирт (есть другое русское слово, более подходящее, на «м») с О.Н.Скородумовой, которая кокетничает и строит русалочьи глазки, потягивается и закидывает руки так, что открываются голые подмышки и даже сеточка, в которой лежат груди. Разговорчики довольно циничные. Тройницкий вообще на них не падок, а на флирт вообще тем менее, но здесь он это проделывает «якобы во имя интересов Эрмитажа», причем он берет ее за руки, играет с моноклем и вообще корчит кавалера. Так, например, на вопрос Тройницкого, как ей показалось новое начальство, она ответила: «Живот уж больно большой», намекая на то, что неудобно делать минетку (искусством оной оная славится, и весь ее фавор у Кристи будто бы держится на этом). Сказать кстати, она показала, но не дала прочесть Тройницкому длинное письмо его, начинающееся с обращения «Милая Оля!». Я из Акцентра пошел в театр, к Лерману. Бархатова теперь не застать весь сезон… обещает к сентябрю. Ох, не внушает мне этот жидок доверия[47].
44
Зачем вся эта ложь? Когда он мне предложил доставить из Эрмитажа ходатайство об ее командировке, он ни о чем подобном не говорил, и я был уверен, что дело пойдет, как в прошлом году. А.Н.Макаров и составил свою бумагу в таком смысле очень осторожно, ни в чем не выражая принадлежность Акицы к Эрмитажу. И вдруг такая глупость. Тройницкий был, видимо, недоволен, и я его просил отменить эту ерунду. Тем более что для облегчения получения паспорта это не имеет значения. Напротив, даже Добычина утверждает, что такая явная несуразность и повредит!!!
45
Тем временем остатки наших долларов все тают. В Эрмитаже до сих пор не платят жалованья. Ни гроша не заплатил и сукин сын Шафран, переменивший вдруг (в телефоне) тон, очевидно, разобрав, что я нуждаюсь в деньгах.
47
В 1926 году от этого Лермана, пытавшегося в 1924 году играть роль художника на все руки при Большом драматическом театре, как будто не осталось и следа. — Прим. А. Н. Бенуа.