Правда, Харьков — вероятно, Курск — уже взяты, и к Петербургу «элементы порядка» подойдут с севера. Ожидается высадка германцев где-то в 40 км от Петербурга, чуть ли не у Териоки. Но разве это может спасти положение, разве от этого хватка самопровозглашенного сегодняшнего социализма умерится и вся прочая чепуха явится умиротворяющим организмом, будет предлогом мира? Разве к тому моменту действительно люди на всем свете образумятся и пожелают заняться просто-напросто спасением реальной культуры, помимо фраз и гнуснейшего политического секвестра?! Разве теперь остановишь «друзей», спасающих нас с востока и с севера, разве успеешь здесь учредить правильный взгляд на естественного соседа, с которым судьба велит жить в дружбе, разве сам сосед, в случае удачи, вздумает найти настоящий тон с тем, кого он не так понял? Разумеется, это чисто «техническое» преувеличение, что он уже стал дурно обращаться с населением покоренных областей; совершенно легко, что он в Нарве приказал или переходить в свое подданство, или убираться вон, однако все же рука их будет тяжелой, а тяжелая рука, при известной нелепости, может вызвать в нашем насквозь болезненном организме опасные реакции, и не одну… Хуже всего то, что бойня на Западе снова затягивается, и там кошмар не разряжается ни в какую сторону! Затягивает и вся наша бурда внутренней политики, а в связи с этим как будто поднимают голову эсеры.
Утром я начал красками «Бассейн Аполлона» и, после того как у меня стихла боль в ухе, удачно закончил «Ворота у оранжереи». Днем был на заседании Верещагина комиссии. Поспешный В.А., совершенно растерянный и нераспорядительный (закис как-то и Путя), выработал теперь манеру ко мне обращаться как к верховному начальству. Так все заседание прошло в том, что он сам докладывал мне, заставляя членов мне докладывать о своих действиях, и относительно каждого вопроса он тут же испрашивал мою санкцию и совет. При моей склонности к кулисе (то есть быть вторым лицом, как и при Дягилеве) я бы предпочел меньшую ответственность, но, с другой стороны, бороться с этим нельзя, а фактически без моего руководства дело их продолжало бы хиреть, как оно хирело до сих пор. Теперь, по крайней мере, распотрошат институт о подданстве (Верещагин сам от этого в восторге), можно следить за дестабильностью каждого и видеть, как все сотрудники подтягиваются. Даже Козлянинова, саботировавшего последние дни (отчасти по глупости, а отчасти вследствие невыдачи жалования), наконец как будто удается заставить работать (я бы предпочел его просто отпустить — это дурак и нахал). Сейчас он занят описанием библиотеки Николая Михайловича и собирается этот вздорный труд продлить на годы. Новомихайловский дворец мы собираемся занять под Почтовый музей (для отвода глаз). Сам Николай Михайлович уже в Вологде и поселился у тамошнего антиквара. Пожалуй, в Вятку Половцов его убедил ехать, дабы тем самым показать свою «долгожданную волю». Тем самым косвенно обеспечить отцу возможность под предлогом болезни (он фатально болен) оставаться здесь королем эллинов.
Елизавете Маврикиевне повелено покинуть Мраморный дворец через несколько дней. Надо будет все наиболее ценное из всех художественных сокровищ взять на хранение в Эрмитаж. Вместе с Аргутоном и Агафоном Фаберже, с которым я только познакомился, пошли во дворец Сергея Александровича, где управляющий им Воинов просил приступить к описи и оценке вещей. От оценки как таковой я по обыкновению отказался, но все же обратил внимание на те вещи, которые заслуживают наибольшего внимания. Среди них — четыре Гюбера Робера, от которых мы видим только спину, две пасторали в приемной — подлинники Буше 1770 г., на самом деле превосходные, настоящего вкуса, летящий хорошенький воскресший Спаситель Прине, Котинова (скорее умбриец), посредственный натюрморт в духе Перуджино, красивый станковый раскрашенный барельеф Медичи, ряд гравюр, отличный рисунок Греза, курьезная копия Лиля с эрмитажного «Лиля» Поттера, композиция Стефано «Казаки», ряд Боголюбовых, хороший большой Премацци — в общем, типичный великолепный пель-мель, с количественным преобладанием просто хлама. Из двух барельефов, вделанных в стенки у дверей, — один с глухой подписью «Ораз Донателло Флорентиец» (кажется, так!), возможно, что подделка, другой — скорее, автопортрет, но является довольно грубой работой мастерской Пино. Жарновский, бывший у него вечером (с женой), считает его тоже за подделку.