Если смотреть в корень происходящей драмы, то за рамками драмы экономической надо вернуться к драме националистической, а за ней - к расовой. Прежний марксизм не брал в расчет эти элементы, но Россия на себе доказала их важность лучше, чем любая другая страна.
За кулисами итальянской социальной драмы кроется драма расы, то же самое относится к Испании и Португалии. Это отчаянное усилие средиземноморской католической цивилизации вырваться из состояния отсталости, в которое ее загнали отстутствие полезных ископаемых и прикрепленность к морю, ставшему второстепенным и издавна запертому англосаксами. Это попытка мятежа против англосаксонской гегемонии и - пророчески - против грядущей славянской гегемонии.
Для Германии гитлеризм был судорогой раздражения (см. мою статью "Масштаб Германии" в "НРФ" за тридцать четвертый год) германизма на прогресс славянства и, случайным образом, на англосаксонскую гегемонию.
Расовая проблема многократно важней, чем социальная: последняя есть иллюстрация первой. Большевизм давно уже осознал себя как выразителя славянского гения, славянской экспансии, славянского империализма.
Россия сейчас в процессе реализации самого крупного расового предприятия, куда более широкого, чем германское. В процессе создания трехсотмиллионного блока славян (способных вобрать в себя всевозможные чужеродные расы, но находящиеся уже давно в русской имперской орбите). И все прочее в сравнении с этим гигантским начинанием, которое определит судьбу Европы, выглядит детскими забавами. А после Сталинграда судьба ее решена. И ничто в Европе не сможет этого предотвратить. Германия, единственный большой народ Европы, способный объединить ее против славян, своим политическим бессилием, своей социальной робостью продемонстрировала, что Европе конец. Германия погубила Европу тем, что столь нерешительно попыталась спасти ее. Окончательная несостоятельность германского духа после несостоятельности французской, английской, итальянской, что проявлялась с 1918 по 1939 г., приговаривает Европу к сужению до своей западной, ну, может, с добавлением еще и центральной части.
Отныне Европа станет не более чем дорбгой для Русской империи к Западному океану.
Поступок генерала де Голля, поехавшего в Москву отличнейшим образом демонстрирует отказ от Европы после того, что в 1939 г. сделали Гитлер, а также Черчилль и Рузвельт. Он отдал свое жалкое маленькое племя под покровительство новой непобедимой империи. Произошла перемена ролей, что были установлены в XVII в. Тогда Франция использовала Польшу, Турцию, Швецию как противовесы Пруссии или Австрии. Теперь для Русской империи Франция будет Польшей Запада, и обращаться с ней будут так же, как мы обращались с Польшей, бросая ее всякий раз на произвол судьбы.
И теперь совершенно не имеет значения, будет ли Франция демократической, фашистской или коммунистической - она все равно пойдет по этому пути.
13 марта
То, что произошло междуде Голлем и Рузвельтом в связи с приглашением в Сан-Франциско,1 только доказывает правоту тех, кто в 1940 г. заявил, что Франция прибавила еще одно поражение к тем, что потерпела в 1815, 1870 и... 1918 г. Перед лицом четырех великих империй Франция окончательно исключена из состава великих держав. Немецкая кампания во Франции всего лишь подчеркнула короткой огненной кровавой чертой результат подсчетов, которые необходимо проделывать, даже если презираешь статистику и не веришь ей. А французская кампания 1944-1945 гт. американцев и англичан лишь продемонстрировала то же самое a contrario.2
Сравнение обеих войн позволяет измерить глубину падения. С 1914 по 1918 г. победа была для Франции иллюзией куда в меньшей степени, чем в 1945 г. В 1914-1918 гг. мы были отнюдь не худшими среди союзников: тому подтверждение Марна и Верден, Жоффр и Фош. В 1945 г. нам удалось лишь создать образ контрнаступления, якобы имеющего значение, а на самом деле ничего не значащего в реальностях общего краха Германии. Продвижение вверх по Роне и занятие Эльзаса - далеко не Марна и не Верден. В этом вообще есть что-то от фотомонтажа. Нам всего лишь удалось включить небольшой корпус, состоящий из отчаявшихся и разочарованных людей, в гигантский комплекс иностранных сил, у которых над нами преимущество как в средствах, так и в целях.
В политике Маршала при всей ее невыразительности, как и в политике де Голля, скрытно присутствовали непреходящие самонадеянность и иллюзия. Маршал рассчитывал в определенный момент сыграть роль арбитра между Германией, обесиленной войной с Россией, и Америкой, понимающей необходимость этой войны. Генерал собирается в одиночку разыграть свою игру с бескрайней, увенчанной славой, уверенной в революции в Европе, алчущей исторического реванша Россией, обеспокоенной, недовольной Америкой, которая чувствует, что ошиблась и оказалась в чрезвычайно шаткой позиции, и Англией, осознающей всю глубину своего падения, несмотря на видимость успеха. Все эти державы знают, что они сделали, что могут сделать и что должны будут сделать. И знают, как мало сделала Франция и как мало способна сделать. И вот де Голль верит, будто сумеет обрести равновесное положение между ними, сближаясь попеременно то с одной, то с другой стороной. Но он - всего лишь один из элементов среди множества других, причем второстепенный.