По счастью, несмотря на то что я уже давно готовился к уходу, мне нужно было завершить кое-какие мелкие дела в доме, и это заняло у меня все утро. А после полудня я, честное слово, пошел прогуляться. Я - большой любитель публичных домов, но неожиданно у меня не возникло ни малейшего желания заглянуть туда. Любовь совершенно ничего не значила для меня, совершенно ничего. Ни любовь, ни вино, вот только табак оставался необходимой приправой жизни, но, слава Богу, у меня он был.
Мне не захотелось сразу же отправляться в мое излюбленное место, я решил в последний раз окунуться в омерзительную людскую толпу. Я пошел по бульварам.
Я смотрел на снующих мимо людей, но не обычным успокоенным взглядом, а так, как смотрит путешественник, покидающий город и всем приписывающий неуравновешенность и непрочность, что существует в нем. Мне казалось, будто люди куда-то бегут в растерянности, хотя и понимал, что переношу на них свое душевное состояние. Правда, прошло еще не слишком много дней с тех пор, как кончилась оккупация, так что мое восприятие могло быть вполне соответствующим действительности.
А потом я отправился в Тюильри, он находится недалеко от моего дома, и в последние годы я подолгу там просиживал. Народу там всегда было немного, и я мог проводить долгие часы в размышлениях и за чтением. К тому же я всегда с удовольствием любовался перспективой, что открывается в центральной аллее.
С 1939 г. я носил в себе глубокое ощущение, что все дряхлеет. Я с философской пристальностью вглядывался в каждую вещь, точно она вот-вот исчезнет, либо так, словно собирался описать ее. Но что значит даже обостреннейшая философская мысль в сравнении со взглядом приговоренного к смерти, который выкуривает свои последние сигареты, зная, что этот взгляд поистине последний?
В этот момент во мне начал возникать широко распространенный феномен: понимаешь, что наконец настал серьезный, решающий миг, и в то же время разочарован пустотой, которую чувствуешь в сердце. Мысли и чувства куда-то уходят. Так бывает во все важные мгновения жизни; я был разочарован первым причастием, молитвой, первым сексуальным контактом с женщиной, первой атакой буквально через пятнадцать минут после ее начала (но ею как раз в наименьшей степени), тем, что однажды наконец смог написать что-то действительно стоящее, самыми прекрасными пейзажами на свете. Но тут я себя останавливаю, поскольку я утрирую: я ведь прекрасно помню тот день, когда молился за своего заболевшего брата - мне было двенадцать лет, - но ведь была не только молитва о помощи, была атака в Шарльруа, первая моя любовь (но не первый сексуальный контакт), некоторые книги, Парфенон. Одним словом, возникало все больше и больше стойких и неоспоримых впечатлений. Наконец, я храню несомненное и полное воспо-минанание обо всей своей жизни. И это заставило меня поверить, что вечность вмещается в мгновение...
Тогда в Тюильри у меня тем не менее было ощущение пустоты. И оно никогда уже не покинуло меня полностью. Я все время чувствовал себя словно путешественник между гостиницей и'вокзалом. Я ощущал подстегивающее нетерпение, почти что болезненное безразличие ко всему, на что падал мой взор. Деревья, небо, дивной красоты улица - все мне казалось чуть-чуть тронутым болезнью, отмеченным дряхлостью, наподобие Флоренции или Афин, которые покидаешь, не зная, увидишь ли их когда-нибудь еще.
Но это вовсе не мешает появлению высоких и прекрасных мыслей, не мешает в общем-то чувствовать себя хозяином большей части собственного сознания; однако ничего не поделаешь, где-то есть также болезненная точка, которая все портит. Такое же чувство, как в Тюильри, у меня было под Верденом, когда под артиллерийским огнем я метафизическим усилием пытался заставить себя прочесть фразу о смерти Паскаля в дешевой брошюрке, которую хранил в патронной сумке.
Время текло не медленно, не быстро, приближался назначенный час. Я решил вернуться домой. Было уже семь часов, и я хотел выпить снотворное сразу же после ухода моей экономки, которая, приготовив ужин, отправлялась к себе.
У меня произошли две встречи.
В центральной аллее Тюильри мне повстречался молодой человек. Не знаю, кто он такой, но я видел, что он меня узнал, а по виду его спутницы я понял, что он из Сопротивления. На минуту меня позабавил его вид: он напрягся, чтобы показать мне: "Я твой враг"; эта напряженность, это усилие вызвали у меня улыбку. Любые людские чувства утратили уже для меня всякую реальность. А через несколько минут на бульваре Сен-Жермен я столкнулся с одним аббатом "из моего лагеря", и он с ожесточенностью принялся обличать "наших врагов"; эта полная противоположность предыдущей встрече показалась мне безумно скучной, я даже не улыбнулся.