Также мне очень сомнительны буддисты, которые собираются разрушить все концепты и все иллюзии, но впадают в крайне подозрительные противоречия. По их утверждению, мир сотворен из мимолетных последовательностей ощущений, но в таком случае что же в них за сила, которая способна уничтожить принцип этих последовательностей? Если можно воздействовать на последовательности, значит ли это, что они представляют некий принцип? И что такое нирвана? При всей изощренности этого понятия - оно куда изощренней и потому куда интересней, чем в любой другой религии, - в конце концов приходишь к тому, что говоришь себе: да это же опять мечта о рае. И к тому же они восстанавливают добро и зло под обличьем разновидностей кармы. Почему человек вынужден переходить сквозь эти мимолетные последовательности из одного существования в другое? Разве не может бремя вечной жизни постепенно распасться?
И почему, если вернуться ко мне, самоубийство не может оказаться более надежным способом отрешения, чем любая аскеза?
В любом случае я прекрасно знаю одно: как бы ни было сильно во мне желание смерти, я вынужден был бороться с чувством сожаления и только с ним. Но кто заверит меня, что инстинкт жизни весь целиком не преобразовался в это чувство сожаления? Я говорил себе, что я еще недостаточно созрел для того, чтобы умереть, что еще не достиг достаточной степени отрешения, что моя мысль недостаточно развилась на пути высвобождения. Что означало все это? Либо то, что я был еще привязан к формам моей мысли, если не жизни, а по сути дела, к жизни, либо то, что я боялся чего-то в потустороннем мире. Древний ад возникал в другом обли-
ке. В буддистском: я страшился, что если буду недостаточно отрешенным в момент смерти, то попаду в цепи кармы. Впрочем, существует и буддистский ад.
Когда я писал эти строки, мне часто хотелось воскликнуть: "Все это ложь, дело вовсе не в философских соображениях, не в возрасте и вообще ни в чем таком; я попросту боялся, что толпа набросится на меня, изобьет, разорвет на куски - боялся унижений от полицейских, от судей, боялся, что придется объяснять ничтожным людишкам мои побуждения, мои высокие побуждения". Ну вот я и воскликнул. И что дальше? Если бы это было правда... У страха два обличья: ужаса и отвращения. Так почему бы я не мог испытывать отвращения к низменным душам убийц, к низости моих врагов, охваченных трусливой мстительностью? Я не христианин, и у меня нет затаенной тяги к мазохизму. Чем дольше я жил, тем больше освобождался от мазохизма, этого сладострастного извращения моей юности.
И тем не менее все осталось бы как в те времена, когда мне лично ничего не угрожало и я решил умереть молодым, пойти навстречу смерти. И между двумя страхами - быть убитым и умереть - я победил страх умереть. В Женеве я отверг соблазн остаться там в надежном укрытии, отверг по долгом и здравом раздумье, ясно понимая, на что иду.
Куда я пришел сейчас?
ПРИЛОЖЕНИЕ III
ВСТУПЛЕНИЕ
Я вынужден говорить "я", а не "мы".
Я предпочел бы говорить "мы", но я - интеллектуал, привыкший действовать от своего имени, а кроме того, французы до такой степени разделены повсюду, где они объединяются в какие-либо группы, что просто невозможно произнести "мы", говоря о ком-то из них, и ручаться за кого-либо, кроме себя.
Тем не менее я намерен говорить о явлении, которое было в каком-то смысле коллективным и которое, несмотря на различия истоков, мнений, характеров, побудительных факторов и целей, в определенной мере оправдывает свое название, - о коллаборационизме.
Я хочу говорить об этом явлении, потому что с августа 1944 г. о нем не дозволено говорить хотя бы с минимальным знанием, памятью, человеческим сочувствием и приближением к правдоподобию. Обычно ограничиваются поверхностными нападками либо грубейшей ложью. И чтобы оправдать подобную позицию, в обвинениях в газетах, с трибун и в судах упоминались, кроме главных действующих лиц легенды, одни лишь бессловесные статисты, да незначительные фигуранты, либо те, кого легко изобличить в гнусных поступках. Естественно, они признают себя виновными, а это все, что от них требуется.
Вот почему я пришел. Я не считаю себя виновным.
Во-первых, я не признаю ваше правосудие. Способ, каким отобраны ваши судьи и ваши присяжные, полностью перечеркивает идею справедливости. Я предпочел бы военный суд, с вашей стороны это было бы куда откровеннее и не столь лицемерно. Во-вторых, и следствие, и судебный процесс не ведутся по правилам, которые лежат в основе даже вашей концепции свободы.