11.7.57.
<...> Иной раз глядишь, глядишь по сторонам - все кажется нормальным, советской власти не противоречащим, и даже наоборот. Вдруг, глас божий, не туда смотришь, не так видишь: явления-то ошибочные, тенденция-то ложная <...>
<...> В Белграде первый съезд рабочих советов открылся. Наш Гришин выступил - неужели это самое интересное на съезде? И вдруг среди прочих вестей - весть: "Новый мир" прищемили, основы подрывал. Батюшки, а я на него, дурак этакий, глупец непроходимый, 84 рубля в пятьдесят шестом году истратил.
<...> И вот сегодня - радостная весть. Даже жалко самого себя стало. До чего глупы, до чего глупы <...> Куда лезем, о чем задумываемся!
А дело вот в чем: "Москву" прищемили. Говоря просто, в "Литературке" стать И. Кремлева "Заметки о журнале └Москва"" размером почти в полосу.
<...> Так и просится параллель с 40 - 50 годами, с Гречем, Булгариным и прочими. Не литературный ли доносец?
<...> Кончается статья утверждением, что "Москва" не учла того, за что прищемили "Новый мир", и теперь приходится начинать понемногу прищемлять ее самое. <...>
Какой чудесный барометр общественного мнения наша любезная "Литературная газета".
Почему из нее не уходит В. Овечкин?[3]
12.7.57.
<...> Сегодня в "Комсомолке" передова "В вузы идет новое пополнение". Какое-то двойственное впечатление. С одной стороны - справедливо, с другой поглядишь - грустно. <...> Все было бы ничего, если бы вкрадчивое противопоставление производственной молодежи - школьникам не было бы новым навязанным шаблоном...
17.7.57.
Третий день я в Болшеве (на даче). Жарко. Наверно, редкий человек не имеет сейчас повышенной температуры. А впрочем - какая это чепуха! Я чувствую себя вполне здоровым, и поэтому о болезнях - ни гугу.
У меня какое-то необыкновенное настроение <...> Мне кажется, что иногда я жил и живу вдохновенно, другого слова не подберешь. Это вдохновение - не в пьянящей сладости и легкости дела. Это спорость, непринужденность, дьявольская интуиция, это порыв, это миг откровения.
Лето 1957.
Жертвовать человеком ради интересов организации, - в 20-х годах говорил Узелков <герой П. Нилина>.
Месяц назад это же повторил мне Глеб Попандопуло, зам. секретаря комитета ВЛКСМ МГУ.
Несколько лет назад, в десятом классе, был близок к таким идеям. Хотя как знать, как бы я реагировал на материализацию этой идеи со своим участием.
Теперь я все думаю: может, прав Д. Неру, когда расходится с нами в средствах, ведущих к миру и справедливости. Можно соглашаться в цели и не соглашаться в методах ее достижения.
Но мои сомнения ограничены: я допускаю "социальную солидарность" лишь в немногих странах, где возможно действие силы более значительной и эффективной, чем классовая вражда.
Также мои сомнения не касаютс понятия диктатуры пролетариата в принципе. Но я уверен, что диктатура пролетариата должна эволюционировать.
Да, можно построить государственный социализм, социализм армейский, казарменный.
Там не будет уважения к рядовым людям, они останутся строителями, чернорабочими, их судьбы по-прежнему будут решать члены Святого семейства. Они по-прежнему будут марионетками в руках идеи, не собственной идеи, а идеи, господствующей в их воздухе. И я думаю о том, что человек живет один раз <...>
3.1.58. <Кострома.>
Падает серый утомительно-безнадежный снег. В моем корреспондентском удостоверении появляется цифра 1958. Она мен пугает, она кажется чересчур большой, она старит меня и толкает, спеши, спеши. А куда спешить, что делать? - неизвестно.
<...> Отличная судьба у нашего поколения - духовное рабство.
4.1.58.
О, какое оживление в нашем редакционном доме. С вечера велено выгладить брюки и побриться. На стены спешно вывешиваются портреты вождей, а у задней стены коридора появляются руководящие стол и трибуна. Сам первый секретарь обкома жалует к нам. Сам, сам Гиппопотам.
19.2.58.
Вот что рассказал сегодня литсотрудник отдела партийной жизни "Северной правды". Вчера к нему зашел товарищ по областной партшколе, работающий в Мантурове, и поведал историю одного человека.
Молодой демобилизованный офицер после войны работал в мантуровском заготзерне. Там его избрали секретарем партбюро. В 1950 году он был арестован. Материалом для доноса, соответственно обработанные, явились три факта:
- как-то раз снабженцы приобрели портрет Сталина, написанный местным художником. Парторг запретил этот портрет вешать, сказав, что в лице не соблюдены пропорции и проч., т. е. что портрет не похож;
- на одном из торжественных собраний парторг в должном месте не аплодировал;
- не пришел на демонстрацию (занимался в это время рыбной ловлей, был в отпуске).
Так или иначе, был арестован и доставлен в Костромское управление госбезопасности. Был брошен в подвал. Следствие вел некий Цибульский. Парторг сказал, что он невиновен. Тогда его на шесть дней поместили в каменный мешок, где он не мог даже сидеть. Можно было только стоять. Но и после этого он не признался. Тогда ему дали еще шесть дней в подвале, в холоде, в одних кальсонах. Спать было нельз - крысы, вероятно, знали вкус мертвечины. После этого Цибульский предложил парторгу подписать написанные им, Цибульским, показания: "Так вы (ты) получите десять лет, иначе ничего не получите". Парторг подписал. После 1953 года он был реабилитирован. Этот молодой человек поседел совершенно. Он вернулся и первое, что сделал, - избил доносчика. Узнавал, работает ли Цибульский. В райкоме сказали: нет. Недавно умер полковник КГБ. Среди подписей под некрологом парторг увидел имя Цибульского...
30.3.58.
Задуматься над тем, как я живу: комната, где я сплю, где под кроватью чемодан; двери в нее распахнуты; хозяева нас не стесняются, ругаются, шумят - это считается естественным. И никуда не денешься. Как на постоялом дворе. И я должен улыбаться и быть довольным.
Ты не должен поддаваться. Ты небогат временем, тебе скоро двадцать четыре, ты застрял на перепутье. Думай и пиши. Радуйся - сегодня у тебя свободные часы. От слова - свобода. Ты - хозяин сегодня самому себе. Волен думать и мечтать. На службе этого делать нельзя. <...>
5.4.58.
Как в Костромской области создали еще один совхоз. По рассказу И. И. Максимова (редактора "Северной правды").
Несколько раз обращались в Совет Министров, в Цека. Отказывали.
Поехал Флорентьев[4] на сессию. Пошел к Козлову[5]. Звонит ему из приемной. Тот говорит: заходи. Флорентьев заходит. Козлов уже одевается. Тут же, у дверей, состоялся разговор.
Флорентьев: "Ну, Фрол Романович, пока не ушел от нас (т. е. в Совет Министров СССР), помоги последний раз. Дайте нам совхоз". Тот подумал-подумал. "Ладно, - говорит, - дадим". Так и решили.
22.4.58.
<...> Этот человек начинал праздновать в тот момент, когда аэростат с портретом вождя или с красным флагом поднимался в небо. Увидев высоко над городом алеющий флаг, он поднимал первую рюмку.
15.7.58.
Во дворе умер пенсионер Дюдя (Иван Алексеевич, 64 лет). Опился: 14 флакончиков туалетной воды. До революции - приказчик. До войны - грузчик. Вернулся с фронта - жена умерла, трое сыновей погибли. Жил с единственной родной душой - сыном. Пили. Работал возчиком на фабрике. В последние годы получал пенсию 350 рублей. Не мог успокоиться, пока не пропивал <...> "Собачья у него была жизнь", - говорят люди. Развязал руки себе, государству, снохе и сыну. Освободил землю.
1958. <Кострома.>
Улица Чайковского - самая короткая в городе, но самая знаменитая. Одни называют ее проспектом Любви, другие - проспектом Последних надежд. Эта улица берет свое начало на перекрестке, где за витринами магазинов бьют родники картонных колбас, золотых серег и рисованных ананасов, где отечественные детективы покоряют сердца публики в кинотеатрах со скромными именами "Художественный" и "Малый".
3
Сам В. Овечкин, несколько позднее в письме от 11.11.57 одному из своих корреспондентов, сообщал: "Пусть Вас не смущает то, что моей фамилии больше нет в составе редколлегии "Литературной газеты". Я сам этого добился <...> Я не могу по-настоящему участвовать в работе редколлегии, живя в пятистах километрах от Москвы" (см.: Овечкин В. Статьи. Дневники. Письма. М. 1972, стр. 180).