Сегодня был на выставке новых поступлений в Третьяковку. Много интересного, ранее закрытого. Время определенно подвинулось вперед. Кто мог подумать, что когда-нибудь в зале Госгалереи на Крымской набережной спокойно будут показывать Малевича, Шагала, Филонова. Наибольшее впечатление оставила небольшая картинка Шагала "Ландыши". В корзиночке — белые головки. Как написано! Еще одно свидетельство: чтобы писать "как хочется", надо прежде уметь "как надо". Только из полного освоения формы может возникнуть глубинное раскрытие предмета.
Август. Одиннадцать или двенадцать дней был в Польше. Вел особую тетрадь. В ней же — наброски очерка о Варшаве для "Октября", перепечатав, вклею их в дневник.
В одном поездка интересна — здесь большая часть и нашей биографии, связь чувствуется между нашими странами и народами, много знакомого или узнаваемого. В Варшаве все, как в Париже, узнается. Кино, литература.
ВАРШАВСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Может быть, это детский сон? Пряничный город с затейливыми башнями и разноцветными домами под черепицей встает на берегу реки. Зеленая мурава покрывает высокие холмы. Вот сейчас из ворот выедет верхом на коне рыцарь в шлеме с перьями и боевым сверкающим копьем. Увы, уже невозможно. Отлетели рыцарские столетия. Флаги с затейливой геральдикой может установить на башнях только кинопроизводство. Лишь изредка, когда идешь средневековой реликтовой улочкой, слышишь непонятный грохот — будто бригада каменщиков дружно мостит дорогу… Непривычный звук. Это варшавский извозчик, его конь меланхолически бьет по мостовой подкованными копытами. Ах, пани Варшава, пани Варшава! Долго же ты манила, обещая свидание. И вроде близко, всего два часа лета, ближе, чем Сочи. Кажется, всегда успеешь. "Направо мост, — пелось в популярной когда-то песенке, — налево мост, и Висла перед нами…?" Но жизнь ходит своими кругами…?
Как все удивительно связано друг с другом, как соединено прошлое с настоящим, сегодняшнее с будущим. Возвращаясь вспять, мы стремимся вперед. А ведь было предопределено. Как воистину можно, оказывается, предугадать, что сбудется в нашей жизни.
Сейчас, с грустного жизненного уклона глядя вверх на кудрявые истоки, когда был горячий и молодой, вижу: предопределено. Можно сказать, материал собирал всю предшествующую жизнь. Оказалось, так немало знаю о городе на Висле, так многое с ним с детства связано. Спросить бы, помнят ли старые варшавяне бархатного певца Ежи Полонского? А вот мы, послевоенные молодые москвичи, помним. Ах эти песенки, п е с е н к и! Стол, уставленный блюдами с винегретом и тарелками с селедкой "под шубой". Какие сладостные, но робкие объятия творились под эти чужеземные мелодии! Какие воспоминания о самой сладкой, хрустящей поре жизни встают, когда перебираешь старые, заигранные пластинки! А пачка завалявшихся в столе самодельных открыток с фотографиями кумиров? Незабываемая улыбка героя в очках — Цибульского или восхитительный трепет в изменчивом, как летняя листва, лице Барбары Криштовны — "Как быть любимой?". Наша юность…?
Но предопределенность свидания была еще раньше, на заре самостоятельного школьного чтения, когда детское сердце восхищали "Крестоносцы" Сенкевича. Помню, как поразил мое воображение не только Збышко из Богданца, защищавший отчий дом, честь и свободу, но и немыслимая яичница из двух дюжин яиц, поданная доблестному шляхтичу. Мы только-только выходили из карточной системы и еще стеснялись досыта есть в гостях. А бестселлер сороковых годов "Петр Первый" Алексея Толстого! Прелестная боярыня Санька Волкова и пан Владислав Тыклинский, рослый красавец в парижском, апельсинового бархата кафтане…?
Колдуя со своим университетским наставником, ныне покойным, профессором Черныхом над дипломной работой "Западноевропейские заимствования в петровскую эпоху", я приносил ему коротенькие списочки свежего улова, вытянутого мною из безбрежных дневников дипломата князя Бориса Куракина, из газетки "Ведомости", из иных волнующих сочинений эпохи. Я бросал профессору, как на плаху, эти самые заимствованные слова с собственным грубо-наглым ученическим этимологизированием: "Из французского языка", "Из немецкого", "Из голландского". Брякал на стол и потом грустно смотрел, как седенький профессор, специалист по "Уложению" 1649 года царя Алексея Михайловича, ядовитым карандашиком, бисерным почерком научного педанта правил мою студенческую науку: "Из немецкого в русский через польский", "Из французского через польский", "Из голландского через польский"… Вот так! Что-то происходило с западным словом, спешащим в дорогую Россию, на этих белых равнинах, по которым летала спесивая шляхта. Как-то подзадерживалось оно, обрастая славяно-польскими призвучиями, в дымных корчмах, в фольварках, в шляхетских замках и княжеских дворцах, выстроенных первостатейными итальянскими и немецкими зодчими. Как дробины меж сковородами, обкатывались эти путешествующие слова в шипящих и свистящих звуках польской гортани, а уж потом двигались дальше на восток в обозе купца, в пороховнице жолнера, в торбе странствующего монаха или неунывающего бурсака.