28 мая
Те студентки, фигура которых может им это позволить, в летнюю сессию приходят на экзамен в модных ныне льняных брюках, тонких настолько, что под ними просвечиваются трусики, и в малюсеньких хлопковых топах на голое тело, так, чтобы я мог подробно рассмотреть их Busen. Прозрачность — главный тренд экзаменационной сессии. Но они, конечно, безуспешно пытаются помрачить мое сознание своими женскими достоинствами: моя пидорастическая злобность, отягощенная мизантропией и болезнью желчного пузыря, при виде студентки, выкладывающей во время ответа свои груди предо мной на стол, усиливается пропорционально размеру груди.
Одну мою коллегу по отделу в ИМЛИ командируют в некий старорусский город принимать вступительные экзамены по английскому языку в военной академии. Вот повезло!
29 мая
Сегодня, с трудом проснувшись, надев на себя самую неглаженную рубашку, я вылетел из дома, чтобы вовремя попасть на экзамен. (Вчера я опоздал на полтора часа, и некоторым особенно нервным студенткам за время, пока они в напряженном ожидании стояли перед дверьми аудитории, сделалось плохо.) На Люблинской ул. вечная пробка, до метро пришлось идти пешком, под палящим солнцем, вдыхая выхлопные газы, которые, как принято считать, в сильную жару тысячекратно усиливают свои канцерогенные свойства.
В метро все проходившие мимо меня граждане загадочно улыбались. И сначала я думал, что это все сошли с ума от жары. Потом я подумал, что московские власти решили скрасить невыносимые условия пассажиров в московском метрополитене и пустили на особенно загруженных ветках веселящий газ, чтобы людям было весело, и их не возмущало отсутствие вентиляции.
А потом я обнаружил, что торопясь разглядывать груди своих студенток, я забыл застегнуть ширинку, причем не застегнул не только брюки, но и гульфик трусов. Так что полпути я был эксгибиционистом поневоле. Когда же я, обнаружив расстегнутые пуговицы, принялся их украдкой застегивать, и застегивая их, непослушные, пыхтел, краснел и потел от смущения, толпа из вагона схлынула, вагон остался полупустым, а я этого не замечал. А девушка, стоявшая рядом со мной, заметила, что я копаюсь у себя в ширинке, расширила глаза до совершенно немыслимых размеров и ринулась в другой конец вагона, наверное, приняла меня за фроттериста.
Уровень нынешних студентов таков, что один дополнительный вопрос — и они оказываются на краю бездны незнания.
Одна из получивших отлично, кажется, помрачилась умом. Когда я, после экзамена, отнеся на кафедру ведомости, билеты и проч., решил посетить преподавательский туалет и справить малую нужду, она неожиданно выскочила из-за угла, бросилась на меня и стала целовать в щеку. У меня незадолго до этого прошел диатез на подбородке, и я сказал ей, чтобы она немедленно прекратила и отошла от меня подальше, а то у меня случится повторное инфицирование подбородка. Тогда она принялась ласково гладить меня по спине и спрашивать, что она для меня может такого сделать? Я строго ответил, что для начала ей надо бы отпустить меня пописать, а потом посмотрим. Заперся в туалете и сидел десять минут, ждал, пока она уйдет.
По радио. Диктор напряженным голосом сообщает, что на очередном заседании правительства была утверждена очередная программа социально-экономического развития Российской Федерации, согласно которой на три четверти сократится количество населения… (драматическая пауза, потом диктор кашляет)… живущего за чертой бедности.
31 мая
«Миллионы ушей слышат волшебную мелодию, лживую или истинную, — мелодию универсальной грусти — и попадают под ее власть. Реально наличествуют только боль, только страдание, только смерть. Но они, как лучи, беспредельно распространяются в неизмеримое, рассеиваются во все стороны. Все лучи, известные и неизвестные, выпевают в изнуряющем ритме эту мелодию гибели. И всякий, кто сам раскрывается ей навстречу, опускается на дно, сгорает, гибнет. Возможно, самое изощренное достижение высшей власти состоит в том, что ее тихий голос присутствует повсюду. И мы, ее служители, в любое мгновение призываемы сразу ко всему. Но мы часто уклоняемся. Замыкаемся в себе. Только разве мы бываем настолько свободны или неуязвимы, чтобы нас не могла коснуться боль? Разве оказываемся хоть на миг вне досягаемости для смерти? Или разве когда-нибудь на земле царят мир и справедливость, разве ее состояние бывает настолько безупречным, чтобы мы моги отпустить из себя грусть?»