И еще был эпизод из серии. На этот раз Оксана. Она много лет сидела у меня секретарем, не без моей поддержки была устроена в аспирантуру, получила совместительство на ВЛК. Потом я ее перевел в приемную комиссию, осенью отправили на отдых за границу. Я с ней поговорил, как со своим человеком — я ведь теперь обычный, по словам Минералова, «рядовой член коллектива». В открытую повел агитацию за С.П… Аргументы мои были простыми: он человек моих взглядов на суверенитет института и благополучия его сотрудников, чужд всякой коммерции. И уже через некоторое время все это вернулось ко мне через С.П., которому этот инцидент пересказал Стояновский. Бежит, значит, Оксана, в слезах: мне предложили, приказали голосовать за определенного человека. Это особый талант — заранее продемонстрировать лояльность перед всеми возможными начальниками. Я-то понимаю, с нее уже взяли слово голосовать за кого-то другого, народ у нас шустрый, а она девочка честная, и даже тайное голосование не могло побудить ее нарушить обещанное. Но нарушить конфиденциальность нашего разговора она смогла. Я сразу снял телефонную трубку и позвонил деточке Оксане: «Оксана, ты, конечно, понимаешь, что больше я не твой друг». Это, наверное, один из самых ярких и бесцеремонных фактов предательства в моей жизни!
Дома меня застал звонок Феликса Кузнецова, который не смог за весь день дозвониться до меня: он рвался на собрание. Я вертелся, потому что не сразу сообразил, что ему ответить. А потом решил: пусть идет, своей бородой и демагогией он способен дискредитировать весь свой лагерь. Поймут ли наши, что это пришел первый человек, претендующий на нашу собственность? В.С. отметила, что я говорил с Феликсом неприлично. В конце он сказал: дескать, вы, С.Н., прожженный человек, и я прожженный человек… Про себя я подумал, что в отличие от насквозь прогоревшего Феликса Феодосьевича я еще и действующий писатель…
Вечером по ТВ передали: некий двадцатилетний парень вбежал в синагогу у нас на Бронной и поранил ножом несколько человек. По телевидению уже вопли об антисемитизме. Я думаю, здесь хулиганство, а скорее всего, парень просто психически нездоров.
12 января, четверг. Выборы закончились довольно быстро. Уже к четырем часам — началось в двенадцать — прошли два тура: выбрали Бориса Николаевича Тарасова. За плечами у него ряд интересных работ, книга о Паскале и о Чаадаеве. Недолгая эпоха, когда Литинститутом командовал писатель, прекратилась. К сожалению — это одно из суждений, — имя Бориса Николаевича, который отвечает представлениям наших преподавателей о ректоре: солиден, ученый, бородатый, — неизвестно за пределами скверика на Тверском бульваре. В этом отношении все могут считать себя удовлетворенными. По этому поводу, а, может быть, по какому-то другому, Ю.И.Минералов с перерасстроенным лицом объявил мне соболезнование. А в этой ситуации мне больше всех жаль его.
Собрание, как ни странно, прошло довольно мирно, хотя утром, когда приехала знакомая чиновница Акимкина, долго шла дискуссия о группах поддержки и кого пускать или не пускать присутствовать на выборах. Марья Валерьевна здесь вела себя с особой агрессивностью, но, забегая вперед, то, ради чего она так старалась, не получилось. При первом же голосовании Бояринов, за которого так ратовал Феликс Феодосьевич, получил всего один голос, который, — по доброте сердечной и своей обычной честности — сам рекомендовал — дал ему, наверное, В.И.Гусев, а Саша Сегень, будто бы обещавший председателю комиссии по выборам место проректора по науке, собрал три голоса. Я могу только предположить, что один из этих голосов А.Е. Рекемчука, который на собрании выступал в поддержку своего ученика — это хорошо и законно, другой, естественно, Мария Валерьевна, а вот третий — у меня тоже есть предположение, но я о нем, пока, помолчу. Вот, может быть, эти голоса, которые должны были по всем расчетам отойти к Сергею, и решили первый тур голосования. Вот они три голоса: Гусев, — который ратовал за С.П; Рекемчук, который должен был голосовать за своего ученика-выдвиженца; М.В., которая, кажется, клялась в любви к Толкачёву, предпочла свое проректорство. Ах, любовь, что ты, подлая, сделала!