Смешно, да.
«Так ведь других нет!» - с горячностью возразит иной Михаил Бутов, и я опять соглашусь: какая модернизация, такая десталинизация. Какое время, такие песни. Возьмем на остров пару лишних лопат. И все же. Что случилось в этом году?
Ведь терпели же, когда побеждал халтурный «Асан» (за пару дней до объявления результатов голосования к нам в редакцию позвонила девочка-пиарщица: «Хотите интервью с Владимиром Маканиным, который послезавтра получит «Большую книгу»?» Понабрали дур.) Терпели, когда премия расходовалась на попытки хоть как-то растрясти астрономический тираж «Даниэля Штайна…» Улицкой (домохозяйки думали, будет по-честному, про любовь, а там оказалась сплошь пропаганда ценностей; неликвидного Штайна приходилось сжигать ночами во дворах обер-канцелярий в Спасоглинищевском и на Малой Бронной). В общем, все четыре года терпели, проявляли классовую буржуазную солидарность…»
И вот теперь можно поделиться некоторой ассоциацией, возникшей у меня после посещения букеровского обеда, после приема во Французском посольстве, где был собран цвет нашего литературного сообщества, после прочтения этих двух статей в «Литературной газете» о свойской церемонии «Большой книги».
Эта ассоциация связана у меня с книгой Альфреда де Виньи «Сен-Мар, или Заговор в царствование Людовика XIII». В одной из последних глав рассказывается о премьере пьесы «Мирам» всесильного кардинала Ришелье. Премьера состоялась в новом парижском дворце кардинала «Пале-Рояль», в том зале, где сейчас, кажется, играет «Комеди Франсез». На торжественную премьеру собрался весь двор во главе с королем, но всесильный кардинал, видя, как перед ним охотно раболепствует вся Франция, совершил ошибку. Он впустил в свой дворец, в качестве зрителей, парижскую чернь. По обычаю времени, знать занимала ложи, а чернь стоя наблюдала за спектаклем из партера.
«Ришелье хотел показать, что он не боится суда общественного мнения для своего творения, и потому позволил допускать в залу всех без разбора. Теперь, однако, он уже в этом каялся, но было слишком поздно. Действительно, холодность беспристрастной публики не уступала даже холодности самой пастушеской трагедии. Напрасно театральные пастушки в драгоценных уборах и башмаках с высочайшими красными каблуками, стоя на цыпочках и придерживая двумя пальчиками украшенные лентами посошки, напрасно придворные дамы, нагибаясь в ложе, всеми силами старались выразить свой восторг и пытались даже падать в чрезвычайно лестные обмороки, - угрюмый партер не подавал никаких признаков жизни, кроме мерного покачивания длинноволосых черных голов. Во время первого и второго акта кардинал покусывал губы и делал рассеянный вид, но молчание, в котором прошел третий и четвертый акт, оказалось свыше его сил; родительское сердце его было уязвлено очень жестоко; он велел приподнять себя и в неловкой и смешной позе, наполовину высунувшись из ложи, начал делать знаки своим придворным приятелям, обращая их внимание на лучшие места и подавая пример аплодисментов, пример, которому следовали только некоторые ложи. Невозмутимый партер, однако, молчал пуще прежнего, он решительно предоставлял поле деятельности актерам и высшим слоям общества, а сам продолжал сохранять упорный нейтралитет».
Вот так, мне кажется, обстоят дела и с так называемыми премированными престижными премиями книгами. Начиная с печально знаменитого «Сундучка Милашевича» Марка Харитонова, получившего первый Букер из рук Аллы Латыниной. Я этого не забыл. Судя по всему, такой же популярностью пользуются и другие произведения избранного кружка авторов. Придворные лопочут, партер - угрюмо молчит.
Но случилось и другое, что заставило меня сосредоточенно думать, и думаю я об этом до сих пор. Я просмотрел фильм Виталия Манского «Девственность». Когда-то в «Правде» писал об этом очень талантливом и остром режиссере. Здесь - новая работа, опять все глубоко и серьезно. Показ этот состоялся в рамках гордоновских ночных сеансов, и мне было одинаково интересно и смотреть сам фильм и потом слушать его обсуждение.
Манский - документалист, фильм его так и был сделан как документальный с художественными обобщениями. Во время кастинга в передачу «Дом-2» были отобраны три молодых девушки. Сколько стоит девственность, на каких условиях героини могут с ней расстаться? Вся троица - профессионалки, приехавшие покорять Москву. Дальше - их судьба. Самое сильное место - это «кухня», режиссерский пульт «Дома-2», когда показывают, под чей свист действуют тамошние герои.
Не менее интересным, чем сам фильм, было его обсуждение. Таково или не таково поколение? Думаю, что краски в общем-то сгущены. Но - какими бы в действительности ни были эти девушки, не очень-то морально и этически чисто было ставить их в подобные условия. За соблазны мы тоже ответим перед Всевышним. Дети же!
6 декабря, понедельник. Поехал в институт, чтобы передать Лёве новую порцию текста. Как никогда я теперь так отчетливо и трагически понимаю, что такое каждый день жизни. Даже одного дня, чтобы сохранить наработанное за многие годы, мне может не хватить. Но надо было еще проконтролировать Алексея Козлова: именно сегодня должны были быть готовы пригласительные билеты на мой дорогостоящий юбилей. Придумал я все это неплохо, хотя за основу держал так понравившуюся мне фразу в пригласительном билете Дженниффер Джонсон - «никаких подарков». Сюда я еще добавил - «и никаких цветов». Вся эта «композиция» как раз помещалась в современный длинный конверт. Лицевой обложкой стала фотография, сделанная в Гатчине Сережей Павловым, эта же фотография, видимо, пойдет и в «Литературке». Текст моего приглашения для гостей такой:
«Мне исполняется 75, самое время поблагодарить Господа Бога за эту милость и как следует гульнуть. Жду Вас во вторник 21 декабря в кафе «Форте» (здание института со стороны Бронной) в 16 часов 30 минут. Никаких подарков и цветов. Спасибо. Ваш Есин».
Первым приглашение получил довольно внезапно забежавший на кафедру Андрей Василевский. Он, оказывается, приготовил мне подарок. В 12-м номере «Нового мира» в рамках книжной полки, которую он самолично ведет, Андрей сочинил небольшую рецензию на книжку Веры Константиновны Харченко. В рецензии этой есть определенная игривость, и я, понимая, какое стадо Андрей пасет, вижу здесь два смысла.
«В.К. Харченко. Дневники С.Н. Есина: синергетика жанра. М., НИЦ «Академика». 2009 (на титуле - 2010), 176 стр.
В главе «Феномен сплетни» читаю: «Отрицательный материал о других придает дневниковым записям пикантность «новизны» по принципу «я знаю то, чего вы не знаете"». В повседневном языке слово «сплетня» имеет отрицательные коннотации, но не в данном контексте. Будущий исследователь литературной жизни, особенно литературного быта нашего времени, в поисках источников непременно обратится к многотомным дневникам Сергея Есина. Я понимаю, зачем Есин пишет дневники и зачем он их почти сразу обнародует (впрочем, в эпоху блогов этим уже трудно удивить), я не очень понимаю, зачем сегодня писать отдельную книгу об этих дневниках. Но поскольку изучением творчества Есина В.К. Харченко занимается более десяти лет и выпустила о нем три книги, то… все логично. Итак: «Специфика ансамбля функций в дневнике». Как то: Аутопознавательная функция. Летописная функция. Резервативная функция. Стилепоисковая функция. И трогательное: «С чем мы не согласны - это с критическими замечаниями Сергея Есина в адрес евреев» (стр. 87)».
Садистски рад, что досталось и В.К., я ведь ее предупреждал, что эту фразу надо снять. Меня она не трогает, и я-то знаю, по отношению к кому я делаю критические замечания. А вот у В.К. положение сложнее - во фразе, которую она так опрометчиво написала, - и безвкусие, и какая-то этическая недостаточность. Будем, значит, хлебать!
Что касается Андрея у меня нет к нему ничего, кроме благодарности. По обстоятельствам и почести.
Уж коли случайно вышел на эту тему, то должен сказать, что она не проходит мимо наблюдателей. Во время букеровского обеда ко мне подошла моя таллинская знакомая, приехавшая вместе с одним из претендентов. Она, оказывается, тоже прочла мои дневники и вот теперь тоже, зоркая, интересуется, что это меня так волнуют в моих дневниках евреи? Я ответил искренне и правдиво. Я сказал, что воспитывался в доме, в большой московской квартире, в которой было два туалета и сто человек жильцов. Половина из них была евреями, и я никогда не задумывался над тем, кто христианин и кто иудей. Это продолжалось до тех пор, пока я не пришел в литературу.