Почему купцы бьют зеркала? Потому что ненавидят их, боясь увидеть в них свою рожу. Русский народ — народ детей и юношества.
18 октября.
Завтрак у Каминского с Зола. Его отзыв о Додэ: «Entre nous, c’est un homme perdu». Он много работает, голова свежая, но физических сил нет. Он начал две-три вещи и пишет их разом… «XIX век — век романа, а не драмы. Драма ничего не сказала нового, она продолжала старые традиции и не возвысилась особенно даже в произведениях Ожье и Дюма». Хочет видеть Россию, как там, — «какие вагоны, теплы ли дома». Зола говорит, что пишут к нему русские, прося позволения переводить его, но, судя по их письмам, они совсем не знают языка. — «…Дюма говорит, что у мена будет 15 голосов при выборе в академию. Я этому мало верю, надо, во всяком случае, 18. Пройду весною. Додэ сейчас же сделают академиком, если он поставит свою кандидатуру. Но он раз захотел на место Сандо, но ему сказали, что нет, а в другой раз и он обиделся». О Додэ: Тургенев обедал у него, и Додэ спросил о своих произведениях. Тургенев хвалил, но с оговорками. Это так опечалило Додэ, что он, по уходе Тургенева, плакал вместе со своей женой.
19 октября.
Де-Роберти говорил о Почетном Легионе, который ему хочется иметь. Я непременно скажу Моренгейму.
Был у Додэ. Очень грустное впечатление. Сердечно его жаль. Страшно изменился, поседел, волосы редки на голове и бороде. Сидит. 6 лет атаксия. Припадки. Постоянно страдает, но причины невыяснимы.
— «Я стал добрее, лучше; я только 20 лет просидел в заключении, а страдания изменяют к лучшему. Если бы я был на банкете, непременно предложил бы тост за Толстого, Его «Война и Мир» — incomparable. Я этот роман знаю наизусть. Неправда ли, Левин это — сам Толстой?» «Крейцеровой Сонаты» и философии Толстого не любит. — «Я люблю любовь, юность, жизнь, а эти произведения старика (d’un vieux) безжалостны».
О сыне говорит, что он мистик. «Я с ним друг и брат, но нет места, и если поплывем с одного берега к другому, то поссоримся. Ничего общего, совсем другие мысли, идеалы; стремится к анархии. Ах, как много хотелось бы вам сказать! Отчего вы так долго не были?» — «Дурно говорю до французски». — «Ах, какой вздор. Мы понимаем друг друга; есть течения, что с полуслова понимаешь».
24 октября.
Берлин. Был у посла Шувалова. Говорили о политике, Шувалов не только умный, но остроумный человек. По поводу Витте и бездействия министров: «Не все же устрицы, приятно видеть между ними и омара». Надо союз русских с пруссаками. Будет этот союз, нам нечего бояться. Хвалил немцев за дисциплину, за то, что они умеют быть единодушными, когда надо. О Витте, что он «конфиденциальное» сообщение Шувалова о министрах прусских, которые требовали отдыха, обнародовал. «Конечно, я ничего против этого не имею: воли надо, пусть, а все-таки как то неловко мне было». — «А немцы действительно просили об отсрочке?» — спросил я. — «Действительно и серьезно просили». О франко-русских праздниках: «императора не видел с тех пор, как приехал в Берлин, но слышал. Одни говорят, что он сердится, другие, что он спокоен, третьи относятся иронически». — О Бисмарке: «Он — мой друг, и я бы не хотел, чтобы он знал, что я говорю: он такой еще живой, что, пожалуй; вызовет на дуэль и убьет. Но он никогда не любил России. Он только настолько любил, чтобы пользоваться ею». И в этом отношении, так умно говорил, что заставлял с собой соглашаться. «Если правду говорить, Каприви больше расположен к России, чем Бисмарк, и для России положительно счастье, что Бисмарка уволил император».
Вечером с Татищевым были в театре Лессинга. Актрисы — кухарки или девки. Голоса противные, не умеют ни держать себя, ни ходить.
25 октября.
Нашел у себя карточку Тимирязева, нашего уполномоченного по торговому трактату. Пошел к нему в отель на Вильгельмштрассе. Черный, с бородкой с проседью; надеется, что трактат будет заключен. «Может быть, мы уедем за новыми инструкциями, но приедем опять и достигнем своего. Я еще далеко не истощил тех полномочий на уступки, которые имею, но по некоторым статьям достиг соглашения более для нас благоприятного, чем то, на которые имел полномочия. Нам приходится торговаться, как на базаре, и мы должны скрывать пока результаты». Завтра у него завтракаю в 12 час.
Татищев был у секретаря франц. посольства Суланж-де-Бодена, который рассказывал ему все детали о франко-русских праздниках. Как только во время маневров, — когда все газеты пели хвалы оружию и били в барабаны но случаю прибытия неаполитанского принца, — последовала телеграмма о посещении русской эскадры, тотчас газеты переменили тон и смолкли в ожидании. Когда началась агитация парижской печати, газеты приняли иронический тон, особенно после заметки «Journal de St.-Pétersbourg», которую сочли ушатом воды, вылитой на эти празднества. Встреча в Тулоне считалась некоторым фейерверком, вспышкою, к ней относились иронически, с насмешками. Но когда празднества перешли в Париж, дело показалось настолько серьезным, что газеты не стали ограничиваться перечнем событий, после телеграммы государя в особенности. Император Германский зол. Правительство беспокоится. Главный штаб понял, что начать теперь войну невозможно, ибо одни силы Франции почти превосходят силы германские, а огромная масса русских войск составляет перевес. Расчет на союзников плохой. Всеобщая подача голосов в Австрии, падение министерства Таафе, который управлял 15 лет, — боязнь того, что при всеобщей подаче большинство будет славянское, а потому немцы, венгерцы, — против, вообще беспокойство в Австрии лишает Германию надежды на этого союзника; Италия загорается; поэтому решено полагаться только на свои силы и усаливать войска и флот балтийский, соображая, что Россию надо поражать на море и взять Петербург, как весьма уязвимую столицу. В этом смысле решено усилить флот и напечатано, в угоду Франции, в «Norddeutsche Allg. Z.», что Германия не имеет интересов на Средиземном море. Вместе с тем, газетам дан лозунг, что союз Франции с Россией направлен против Англии. В «Kölnische Zeitung» и «Nordd. Allg. Z.» — статьи, составленные в министерстве иностранных дел. Французскому правительству дано знать, что Германия готова ему даже помогать в Африке против Англии. Французское правительство уведомило об этом русское правительство, чтобы оно знало об этом демарше.