«А как насчет вас, Лев Николаевич? Вы очень хорошо проповедуете, но исполняете ли вы то, о чем проповедуете?» Это самый естественный из всех вопросов, и его мне задают постоянно, причем, зачастую, — с торжествующим видом, словно они нашли способ закрыть мне рот. «Вы проповедуете, но как вы живете?» И я отвечаю, что не проповедую, что я неспособен проповедовать, хотя я этого страстно желаю. Я могу проповедовать только своими поступками, а они отвратительны… И я отвечаю, что преступен и отвратителен, и достоин презрения за свою неспособность исполнить их…
Нападайте на меня. Я и сам это делаю, но нападайте лучше на меня, чем на путь, по которому я следую, и на который указываю каждому, кто меня спрашивает, где, на мой взгляд, он пролегает. Если я знаю путь домой и иду по нему пьяным, то неужели он становится неправильным из-за того, что я шатаюсь из стороны в сторону? Если этот путь неверен, то покажите мне другой. Если же я спотыкаюсь и сбиваюсь с пути, то вы должны помочь мне. Вы должны вывести меня на истинный путь точно так же, как и я готов поддержать вас. Не сбивайте меня с дороги, не радуйтесь, что я заблудился, не кричите восторженно: «Поглядите на него! Он сказал, что идет домой, но вот, бредет в болото!» Нет, не злорадствуйте, но окажите мне помощь и поддержку.
(Продолжение см. 26 апреля)
Из книги «Уцелевшая душа».
Цитата из книги А. Н. Уилсона «Лев и медовые соты.
Религиозная проза Толстого»
26 апреля
Истина минус благодать
(Продолжение от 25 апреля)
Я читал религиозные произведения Толстого с грустью. Проникающий, как рентген, взгляд в человеческое сердце, сделавший его великим романистом, превратил его в измученного христианина. Толстой всю свою жизнь боролся со встречным течением, подобно лососю на нересте, и в конце концов сломался от морального истощения.
И все же, я признателен ему за то неизгладимое впечатление, которое произвел на меня его непреклонный поиск истинной веры. Впервые с романами Толстого я познакомился в тот период, когда страдал от затяжных последствий «церковного насилия». В церквях, где я вырос, было слишком много подделок (или, по крайней мере, так мне казалось из-за моей юношеской самоуверенности). Видя разрыв между идеалами Евангелия и пороками его последователей, я испытывал мучительное искушение отказаться от этих идеалов как безнадежно недостижимых.
Именно тогда я открыл для себя Толстого. Для меня он стал первым писателем, решившим сложнейшую из задач: сделать добро таким же достоверным и притягательным, как зло. В его романах, сказках и рассказах я нашел источник нравственной силы.
Биограф Толстого, А. Н. Уилсон, отмечает, что «его религия была, по сути, делом Закона, а не Благодати — схемой для совершенствования человека, а не пониманием о Боге, пришедшем в падший мир». В свете Божьего идеала Толстой с кристальной ясностью мог видеть собственное несоответствие этому идеалу, однако он не сделал следующий шаг, доверившись Божьей благодати для преодоления этого несоответствия.
Вскоре после прочтения произведений Толстого я открыл для себя его соотечественника — Федора Достоевского. Эти два наиболее известных и одаренных русских писателя жили и трудились в одну и ту же историческую эпоху. Хотя они с восторгом читали произведения друг друга, Толстой и Достоевский никогда не встречались, и, наверное, — к лучшему. Это были две противоположности. В то время как Толстой создавал светлые, радостные романы, произведения Достоевского наводили на серьезные, глубокие размышления. В отличие от Толстого, выводившего аскетические схемы самосовершенствования, Достоевский время от времени расточал свое здоровье и состояние на алкоголь и азартные игры.
Достоевский, невзирая на многие жизненные ошибки, достиг в своем искусстве потрясающего мастерства. Его романы с толстовской силой говорят о благодати и прощении: самой сути христианского Евангелия.
(Продолжение см. 27 апреля)
Из книги «Уцелевшая душа»
27 апреля
Второй шанс
(Продолжение от 26 апреля)
В молодые годы Достоевский буквально вернулся с того света. По приказу царя Николая I его арестовали за участие в заговоре. Чтобы дать прочувствовать юным салонным радикалам всю тяжесть своих заблуждений, государь вынес им смертный приговор, однако казнь решил лишь инсценировать. Команда, назначенная для расстрела, стояла с ружьями наготове. Заговорщиков, облаченных в белые погребальные саваны, провели строем по снегу со связанными за спиной руками перед ожидающей зрелища толпой. В самый последний момент, когда уже прозвучала команда «товсь!», и солдаты, лязгнув затворами, подняли ружья, на площадь галопом ворвался верховой гонец с посланием от царя. Смертная казнь была милостиво заменена каторжными работами.