А почему — нет? Не потому ли, я слыхал, Пушкин легко сходится с самыми разными людьми?
3
Я тороплюсь по лестнице, полы шубы заплетают ноги, словно бегу в воде. Загривок жжет горячий пот, стекающий из-под бобровой шапки. Хватая ртом тепловатый коридорный воздух, долго звоню в дверь. Наконец по ту сторону шаги, дверь распахивается, на пороге сам Рылеев.
— Кон-дра-тий, на-ко-нец-то, — медленно, по-рыбьи, выговариваю я.
— Здравствуй, Фаддей! — друг взъерошен, серьезен. — Как ты?
— Да я с ума схожу! Что происходит? Я извозчика не нашел, все от канонады попрятались, пешком шел. Сначала на Сенатскую, потом сюда.
— Я тебя ждал.
Я делаю шаг вперед.
— Мне сейчас некогда, — перегораживает путь Рылеев.
— Ты же говоришь — ждал?
— Знал, что придешь. Но ко мне тебе нельзя, — Кондратий отстраняет меня чуть-чуть назад. — Погоди.
Сам скрывается в квартире и тут же выныривает с толстым портфелем, словно заранее заготовленным.
— Со мной кончено, а ты должен жить, Фаддей, и сохранить вот это! — с нажимом сказал Рылеев.
Я заглядываю другу в глаза, мне жарко, тошно, ноги слабеют.
— Кондратий, эх… что же сделать?
— Что — я сказал, больше нечего, — Кондратий обнял меня одной рукой, потом оттолкнул другой и быстро закрыл дверь.
У меня брызгают слезы — какие бывают в детстве от внезапной острой боли или обиды. Я закусил руку и сдержал озверелый крик.
Чего на лестнице-то кричать?
— Фаддей, Фаддей! — позвал тихий голос. Я прянул к нему, помня сон, но голос был не Кондратия, а жены.
Это Леночка гладила меня по щеке и тихо звала.
— Ты кричал. Тебе приснилось плохое… Подать воды?
— Да, спасибо, Ленхен.
Только ответив жене, я окончательно пришел в себя и почувствовал, что весь мокрый, только пот против сна не горячий, а холодный. Это мост из сна в реальность — липкий, противный, как сам сон. Давно этот кошмар не снился. Надо бы свечку поставить да молебен заказать на помин души раба Божия Кондратия… Чего пришел тревожить? Кто звал?.. После казни долго каждый день снился, и больше всего эта последняя встреча. Я почувствовал боль, посмотрел на руку и увидел следы зубов. Бывало, что и в кровь прокусывал. Леночка обязательно хлопотала, перевязывала, разговорами увещевала. Вот и теперь принесла воды, пошептало что-то ласковое, подала сухую рубашку.
— Спасибо, друг мой, ты спи, мне уже хорошо.
Ленхен, перекрестив подушку, легла. И я уставился в потолок бессонными глазами.
Тысячу раз спрашивал себя — что можно было тогда сделать? После самой семеновской истории — уже ничего, конечно, раз Рылеев стоял в самом центре. А вот раньше? Тоже в тысячный раз даю себе ответ. Кондратий любил говорить о свободе, борьбе с тиранами, приводил в пример Соединенные штаты Америки. А о том, что мы не в Америке, и слушать не хотел. А я не понимал: как можно из одной страны сделать другую? Это же как свою старую кожу заменить на новую. Приживется ли она? Рылеев всегда убедительно говорил, и, пока я его слушал, невольно, бывало, поддавался обаянию страстного оратора. Но стоило мне попытаться по-своему изложить его мысль — смысл исчезал, логика разрушалась, суть ускользала. Оставались одни фигуры красноречия. Я чувствовал, что Кондратий не договаривает, но беседы по душам не получалось. Он отдалялся от меня и все больше погружался в заговор. По сути, он захлопнул передо мной дверь не в последнюю встречу, а гораздо раньше. Отдалял… Готовил в душеприказчики?
Кажется, я все это довольно передумал, так отчего же опять снишься, друг-Кондратий? Кто тебя звал?
Пушкин! Это с Пушкиным мы тебя наговорили вчера. Он все о Кюхельбекере сетовал и о тебе напомнил. Вильгельм Карлович, с виду нелепый чудак, повел себя умнее и расторопней многих «друзей 12 декабря» — как называет их император. Пока заговорщики сидели по домам и ждали ареста, а то и сами являлись в канцелярию градоначальника, Кюхельбекер бежал и так ловко, что его долго не могли найти. Греч как-то проболтался, что его тогда вызвали прямо к Бенкендорфу составлять словесный портрет беглеца. Делать нечего — составил. Да и то — куда деваться в такой-то момент, когда каждого подозревали! Ведь я тоже под допросом был. Призвали бы меня описание беглеца делать, может быть, и я бы не извернулся. У власти всегда есть чем человека ущучить, так что грех Греча не столь уж велик, как кажется сразу. Тем более, неизвестно — помог ли тот словесный портрет? Кюхельбекер человек все-таки неловкий, мог и сам себя выдать…