Я потом много думала о причине его слез. Скорее всего, когда он увидел этого дурачка, всего в соплях и вывернутыми стопами, когда понял, что это последний жених в царстве, и осознал, до какой грани докатилось наше государство… А может, в нем просто проснулась совесть — сложно сказать. Только папа разрыдался, а я впервые в жизни улыбнулась. Сама не понимаю, как это у меня получилось. На вдруг душе стало легко-легко, а внутри слегка щекотно, и губы сами собой поползли в стороны.
Папа замер, приоткрыв рот. Последняя запоздалая слеза еще катилась по его щеке, а он уже радостно смеялся и хлопал дурачка по плечу. «Это случилось! — вопил папа. — Это все-таки произошло!» Я, решив, что папа так за меня рад, разулыбалась еще шире. Но все оказалось проще — моя улыбка тут же юридически оказалась приравнена к смеху и подвела итог всему жениховству. Теперь меня можно благополучно сплавить замуж. За того, кто меня формально рассмешил. За дурачка.
Папа быстренько сунул дурачку на подпись брачные документы, на которых тот поставил жирный крест. А за меня расписался папа — я ведь со связанными руками не смогла бы сделать этого самостоятельно. Папа объявил нас мужем и женой, наспех поздравил и убежал за документами на наследство.
Мы с дурачком остались одни. Он задумчиво огляделся, попялился на бабушкин портрет, колупнул ногтем золотое шитье на занавеске, вынул из носа козявку и отправил ее в рот. А я подумала, что так, как я, еще никто из царевен не влипал. Августейшим особам запрещены разводы. Дело, конечно, поправимое, но уговорить папу написать новый указ, да еще по такому, с его точки зрения, мелкому поводу — абсолютно дохлый номер. Даже пытаться не стоит. Остается только уповать на какой-нибудь счастливый случай. Скажем, врожденный порок сердца, слабые сосуды головного мозга или эпидемию чумы. Я попыталась выяснить у дурачка, нет ли у него порога сердца. Ему послышалось «пирога с перцем» и он долго смеялся такому сочетанию. Так что про головной мозг я и спрашивать не стала. И дурачок никаких вопросов не задавал, молча копался в носу. Так мы и промолчали до папиного возвращения. Я привязанной к трону, и дурачок, стоя в том же положении посередине залы.
Папы не было подозрительно долго. Он прибежал часа через три с целой кипой нервно исписанных листочков. Ловко разложил бумаги перед дурачком и, тыча в страницы, объяснил, что восемь лет назад наше царство угодило в ужасный экономический кризис и правительством было принято непростое, но единственно верное решение: объявить царство свободной акционерной зоной, а его акции выставить на продажу в Париже. После торгов держателем основного пакета стал палач, ему принадлежит восемьдесят процентов акций. Второй по величине пакет держал аптекарь и завещал его своей семье. Экономический кризис был столь суров, что бедному папе из всего пирога остался только один процент. Его-то папа, согласно своему последнему указу, делит на две части. Одна, включающая замок, отходит ему, а другая, в которую входит деревня… Тут папа замялся и спросил дурачка, как называется его деревня. Дурачок отщелкнул козявку вверх и ответил: «Новые Гребеня». Папа очень обрадовался — по невероятно счастливой случайности, деревня Новые Гребеня как раз и составляла вторую половину вышеуказанного процента.
Дурачка эта новость позабавила. Он радостно загыкал, тыча себя в грудь, и басовито завопил: «Новые Гребеня! Новые Гребеня!». А я поняла, что вдобавок к мужу-дурачку становлюсь первой в мировой истории царевной-бесприданницей. И тут что-то во мне надломилось. Я даже услышала легкий хруст в спине. Позвоночник содрогнулся, в такт ему судорожно дернулся живот, ком воздуха застрял в диафрагме. И я почувствовала, как внутри вздымается злая волна, прет вверх и, сотрясая зубы, вырывается наружу громким хищным клекотом. Я впервые в жизни рассмеялась. И вторя моему смеху в горах зародился гул.
Дворец задрожал. Папа помертвел от страха и по застарелой привычке вцепился в занавеску. Дурачок открыл было рот, но ничего произнести не успел. Пол под нами дернулся, как внезапно пробудившаяся лошадь, треснули, расползаясь, стены, и потолок с грохотом посыпался нам на головы. Первый же пласт штукатурки накрыл дурачка и взбил тяжелое облако пыли на том месте, где только что раскладывал свои бумаги папа. Это было последнее, что я успела увидеть. Трон пошатнулся, на мгновение завис на двух передних ножках и рухнул вместе со мной через разломленную в перекрытиях дыру в низ, на первый этаж, в царскую кухню.