Я сейчас же вскочил на ноги и увидел, как лошадь уносила наши накренившиеся на бок дровни, а Степан Степанович, повиснув на вожжах, волочился рядом по снегу, силясь влезть в дровни и задержать лошадь. Они скрылись за поворотом, а я повернулся и увидел рядом с собой Лиду. В бедную девочку целиком попало то бревно, которое летело на меня; расшибло ей бок, руку и колено. Она стояла бледная как смерть, лицо выражало страдание, и каждую минуту можно было ждать, что она либо упадёт в обморок, либо разразится истерикой. Милая девочка, однако, сдержала себя, только сорвала с руки браслет с часами, которые разбились, и осколки которых врезались ей в руку, и швырнула его в снег. Браслет глубоко утонул в сугробе, Кокочка полез его искать; я стоял рядом с Лидой и всячески старался её успокоить.
Подъехали главные сани с кучером. Выскочил Боря, очень испуганный за Лиду. Её уложили в эти сани; тронулись дальше. Лидуся скоро успокоилась и начала улыбаться на шутки, хотя ещё лежала тихонько и пришибленная. Я ехал следом на злополучной лошади, пойманной и укрощенной.
Вернувшись на дачу, ужинали. Вася Захаров пил со мною на брудершафт. Затем ходили по морю на лыжах; потом чай пили, галдели, шумели и танцевали как попало и на чём попало (до столов включительно). Я, кажется, проявил наибольший ураганизм из всех. В полночь, изнемогая от усталости, всей компанией вернулись в Питер.
Когда на обратном пути мы с Борей случайно оказались tкte-а-tкte на площадке вагона, он спросил меня:
- Ну что-ж, считаешь этот день вычеркнутым из твоей жизни?
- Нет, напротив - вписанным в неё золотыми чернилами, - с некоторым пафосом ответил я.
Боря остался очень доволен.
После этой прогулки Боря куда-то исчез на три недели. Сначала я никак не мог дозвониться к нему по телефону, потом оказалось, что его вовсе нет в Петербурге, что он с Васей уехал к себе в деревню под Старую Руссу. Потом я узнал, что время он там провёл отвратительно, был чем-то болен, а чем - не говорит. Уж не знаю, что приключилось с Бобосей.
Когда по его возвращении мы встретились в Дворянском собрании на денном концерте, где впервые исполнялась «Литургия» Рахманинова, то он необыкновенно обрадовался, был мил и очарователен, в тот же вечер пришёл ко мне, словом, редко я его видывал таким.
Затем мы виделись с ним, по обыкновению, ни редко, ни часто; иногда звонились по телефону. Прежде телефон у нас был в швейцарской, теперь же повесили в квартире. Одной из наиболее частых звонительниц сделалась Лидуся. После териочной прогулки мы стали с ней большими друзьями, а в телефон она стала мне звонить каждый день, иной же день и по несколько раз. Около того времени у неё случились какие-то неприятности с родителями, очень крупные, хотя из-за пустяков, дома ей все объявили бойкот, никто не хотел даже разговаривать, а тут ещё надо начинать готовиться к выпускным экзаменам, девочка же она и без того слабая да нездоровая, словом, хоть вон беги, да некуда. Я ей оказался единственным другом и поддержкой, терпеливо выслушивал её жалобы и ходил с ней гулять. Мне было искренне жаль её. Поздней, на Пасхе, уже когда всё обошлось и она помирилась с родителями, я, идя на вечер к Рузским, забежал к Карнеевым, чтобы взять забытую палку. Новое несчастье: отец, у которого донельзя слабое сердце, выпил с товарищами лишнее и теперь лежит, ему очень скверно. В доме было тихо-тихо. Мы сидели с Лидой в передней на диване. Лида была такая несчастная; я обнял её, а она так прильнула ко мне, что мне ничего не оставалось, как несколько раз поцеловать её. С тех пор это вошло у нас в обычай, и мы потом часто целовались.
Но это всё про Лиду; что же касается Бори Захарова, то в начале апреля у нас случился инцидент.
Я пришёл к Анне Николаевне в класс, чтобы получить разрешение играть в тот же день у «современников» на концерте. В её разрешении я не сомневался и зашёл-то только так, чтобы сохранить apparences'ы{50}. Анна Николаевна меня встретила в штыки и играть не разрешила.