Когда мало близок к Захарову, то эти качества, скрываясь под его нарядным оперением, незаметны и даже красивы, сливаясь в общее впечатление человека независимого и ни в ком не нуждающегося. Но когда мне удалось подойти к нему совсем близко, проникнув за «оперение», которое осталось, так сказать, за спиной и перестало меня интересовать, то я наткнулся на эти свойства, как на ряд острых шипов, за которые проникнуть было нельзя.
В моём собственном характере - потребность в свободе и независимости; есть в нём также и деспотизм. Но насколько всё это вылилось у Захарова в нечто твёрдое, незыблемое и непреклонное, настолько у меня всё не определилось, не выяснилось и не установилось. Зато во времена вспышек оно у меня достигает несравненно большей интенсивности, чем у него. Я могу подчиняться человеку, если я верю в него, если я сознательно люблю его и, оценив его значительные плюсы, ставлю его на пьедестал, признавая его превосходство. Я во многом подчинился Захарову. Но когда он начинал «ломить» своё ради слепого деспотизма, когда он делал по-своему и не давал мне объяснения по привычке не давать таковых и не считался с тем, насколько мне это неприятно, то я вскипал такой обидой, которая была много жгучей моей любви к нему. И то обстоятельство, что я был в то время небеспредельно свободен, не имел других друзей, не мог повернуться спиной и уехать, не мог нравственно хлестнуть его - ещё больше раздувало мою природную обидчивость, которая, кстати сказать, необыкновенно остра.
Первый взрыв мой был после того, как я уехал от него из Териок во второе лето пребывания моего там. Я прогостил всего десять дней в конце мая и отправился в Сухум с мамой. С парохода я послал ему письмо, написанное со всем умом и остроумием, на которые я был способен, и в котором я его высмеял с диким сарказмом. Но свою сгущённую атмосферу я разрядил этим письмом, я отомстил за себя, свои обиды - и больше не сердился на него. Когда мне пришёл ответ, я даже волновался, боясь, что он рассорится со мной за ужасное письмо. Но ответ был сдержанный, а моё второе письмо уже совсем милое. Когда в июле по случаю исполнения моих вещей я с юга попал на север, то я опять гостил у Захарова две недели. И опять в результате какая-то накипь от безумных столкновений двух характеров, опять зазубринки на косе, которая налетела на камень. На этот раз я прорвался не письмом, а отсутствием писем, и как уехал, так точно в воду канул; Карнеевы писали, что Захаров удивлён и обижен моим молчанием. Но этим я опять удовлетворил себя, атмосфера была разряжена и, приехав в начале сентября в Петербург, я целую неделю провёл в Териоках. Захаровская семья меня очень любила, с Борисом с внешней стороны отношения были очаровательные, но где- то в глубине - у меня в глубине - была едва заметная трещина. Дружеские отношения продолжались и первую половину осени, но трещина росла. В ноябре произошёл разрыв.
Повод к разрыву, последняя капля чаши, был ничтожен, как капля; собственно, не стоит о нём и упоминать. Позапрошлое лето я очень ухаживал за Рудавской, следующую зиму мы с ней были неразлучны, затем надоели друг другу и встречались редко, но всё же иногда нравились, вспоминали старое и даже целовались. Захаров всегда высказывался определённо против Рудавской, а тут она сказала, что он иной раз не прочь за ней поухаживать. Некоторые факты как будто подтверждали её слова. Я вскипел и решил, что надо же наконец бросить с этим человеком, и бросил.
Я решил заменить дружеские отношения обыкновенными отношениями двух учеников Консерватории, которые раз в неделю принуждены встречаться в классе. Я стал избегать встреч с ним, а при встречах разговаривал неохотно и коротко. Он позвонил по телефону - я отвечал односложно. Сначала Захаров не мог понять, что со мною сделалось, но затем понял и сам отдалился. Желаемые мною отношения были достигнуты, мы были в стороне друг от друга, почти не встречались, а если встречались, то очень вежливо раскланивались.
Я не знал, совсем ли мы разошлись или только на время. Но я не почувствовал пустоты от потери своего «лучшего» друга, и желания сойтись снова - не было. Теперь прошёл уж год — желания же нет, и мы чужие. В течение этого года я могу отметить между нами четыре своеобразных события.