Вечером был Макс; писали «жёлтую книгу», болтали о текущих событиях и о 17А. Сегодня утром провалялся до одиннадцати часов. Затем сочинял Концерт и возился с темой ля-минор первой части. Первые два такта вышли ничего, но дальше сдвинуться не мог. Днём был в Консерватории: Габель просил меня прорепетировать дуэт для ученического вечера. Он спокоен только тогда, когда я аккомпанирую. Затем заходил в Малый зал, где учили глазуновскую юбилейную кантату. В исполнении этой штуки принимает участие вся вокальная Консерватория, не только учащиеся, но и учащие. Умновой не было. В антракте я рылся в адрес-календаре и нашёл: Иван Иванович Умнов, потомственный почётный гражданин. Я раньше думал, что Умнова более аристократка, Макс же утверждал, что «Умнова» - фамилия духовного звания. Оказалось ни то, ни это. Я вполне доволен.
Наташка Гончарова мила и страшно ласкова; мы совсем друзья; болтаем себе на «ты»! Её в «Снегурочке» одевают Купавой (в третьем акте Купава не поёт, но фигурирует), да и в самом деле она такая «купавая»...
Прийдя домой, читал «Жизнь П.И. Чайковского». Я в восхищении от этой книги. А главное, она даёт мне необычайное желание сочинять и работать над сочинением. Начал скерцо для Концерта.
Вечером был у Штемберей. На Рождество молодёжь едет в имение под Тулу, очень тянут и меня. Я совсем не прочь провалиться на неделю в деревню, чтобы вздохнуть от городской сутолоки, однако определённого ответа ещё не даю; я очень прихотлив на компанию: «довольно интересной» для меня мало, необходима «очень интересная». Поэтому я Штемберям не говорю ни да, ни нет. Мы было собирались с Максом на Рождество продёрнуть в Ниццу (мне ужасно хочется в Монте-Карло, есть «система»), но теперь нет денег и, по-видимому, не будет; проект отпадает.
Сегодня первая репетиция наших опер в новом зале: слушали изо всех углов, проверяя акустику и соотношение оркестра, хора и солистов, но ничего не поняли - что слышно хорошо, а что - плохо. Одно ясно: на сцене оркестр слышен плохо. Дирижировал Черепнин и будет дирижировать, пока дело «немного наладится». Я примирился с этим. Бродил по сцене и по залу и болтал с певицами, преимущественно с Наташкой Гончаровой. Умновой опять нет. Свинство, Лидия Ивановна! Выходит, что прошла уже неделя с того очаровательного ученического вечера, а мы с ней всё не разговариваем. Не много ли?
Репетировали и кантату Глазунова. Бездарственность колоссальная. Применение темы из 4-го Концерта Рубинштейна прямо нелепое и тупое. Недурно воркуют трубы с кларнетами перед вступлением хора{57}. Партия хора коротка, очень недурна и звучит вполне торжественно. Мне бы ужасно хотелось, чтобы на море хоровых масс торжественно прозвучала у меди рубинштейновская тема. Это было бы действительно эффектно, а так, как её изложил Глазунов в начале, она кажется такой никчёмной, что становится совестно за автора кантаты.
Так как, помимо всего прочего, Глазунов в кантате всё-таки проворовался, то, встретив Лядова, я сказал, что мне нравится идея кантаты: вначале тема первого директора Консерватории, в конце - последнего, а посреди тема первого ученика.
- Какого? - удивился Лядов.
- Чайковского. Из «Ромео и Джульетты».
Жест изумления.
Я:
- Или это случайно...
Лядов (смущенно):
- Вероятно, вероятно...
С предприятием нашего оркестра дело вытанцовывается; с финансовой стороны оно, конечно, удастся, раз за дело принялись евреи. Спектакль отвергнут; будет концерт. Очевидно, частью концерта я дирижирую. А солисты? На скрипку пригласили Лазерсона. А пианист? Предлагают оставить того же. Выходит, что Захаров. Нет, мерси. Захарова я совсем не желаю, а потому внёс предложение пригласить кого-нибудь с таким именем, которое привлекло бы толпы народа. Предложение одобрено, и Захаров отвергнут. В конце концов, всем руководит комитет из трёх лиц: фаготист, концертмейстер, а третьим втянут я. Конечно, это лестно, но утомительно.
Вечером немого сочинял Концерт, потом был Макс, болтали и писали «жёлтую книгу».