Порядочно играю на рояле для Винклера. Чувствую, что за конец весны и начало лета сделал сильные успехи, а потому и занимаюсь с удовольствием. Концерт Корсакова вовсе не так страшен, как я думал. Восьмого июня умер великий композитор. Случайно, когда проезжал семнадцатого через Новороссийск и было восемь часов ждать на станции, раскрываю газету. Читаю: «Похороны... Римского-Корсакова...». Но так их много, что я даже не особенно обратил внимание, так как был далёк от мысли. Смотрю внимательней: «...композитора... H.A...... Тут я понял истину, сильно опечалился и озадачился. Вот тебе и умер Корсанька, и не удалось мне поучиться у него. Прошёл инструментовку, да и ту кое-как. Помню последний раз, как я его видел. Во втором этаже, в Консерватории, у лестницы. Был напротив, в конференц-зале, кажется, экзамен по русскому. Мы стояли с Абрамычевой и болтали, а несколько в стороне с кем-то низенького роста говорил Римский-Корсаков. Весёлый, довольный, необыкновенно интересный собой, он о чём-то горячо рассказывал маленькому человечку. Кажется, он недавно получил известия из Парижа об удачном ходе дела с постановкой там «Снегурочки». Я смотрел на него и любовался, думал: вот он, великий человек, достигший известности и славы... А теперь умер. Помню и его последний успех: на Беляевском концерте исполнялись в первый раз Вступление и Шествие из «Золотого петушка». Вступление прошло довольно бледно, но Шествие мне сильно понравилось, а инструментовка сильно поразила - такой красочности я никогда и не слыхал. Что меня смутило в Шествии, это пошловатая тема в середине его. Кончилось оно и раздались аплодисменты. Это были не бурные аплодисменты, это был сплошной треск - ровный, не усиливающийся и не ослабевающий: аплодировал поголовно весь зал. Корсаков сидел налево в третьей ложе. Был в длинном сером сюртуке. Некоторое время он был неподвижен, но наконец вышел к публике. Шествие заставили повторить.
Сергий:
И последнюю страницу дописал, и кончил симфонию. Кончил мою первую вещь, написанную с надеждой на исполнение. Прежде я всё хотел написать оперу и возился над «Ундиной», но осенью я серьёзно стал подумывать об исполнении и решил, что с симфонией скорей добьёшься этого и, не надеясь на зиму, положил написать такую летом. Видя оркестровое исполнение вещей Лембы, Галковского на наших ученических концертах и спектаклях, я решил, что сюда попасть и не особенно трудно, так как я едва ли напишу хуже их. Решение моё усилилось. Были даже порывы начать симфонию, но я себе не позволял, находя, что много всё равно не сделаю, а буду только портить. Иногда, когда некоторые ученицы постарше меня не особенно дарили вниманием, я думал: «Подождите, когда через год остальные ученики будут все возиться над моею симфонией, а я буду автором...», - хотя сейчас же рассудок говорил, что, во-первых, это ещё вопрос, а во-вторых, это ещё очень далеко. Принялся я за симфонию ревностно. Одним из главных двигателей была перспектива исполнения. Может, скажи мне кто-нибудь: симфония исполнена не будет, и я едва ли кончил бы её. Были моменты остановок на скучных а трудных местах, и во время сочинения, и во время инструментовки, но я уже так свыкся с мыслью, что осенью явлюсь в Петербург с симфонией, что картину явки без неё я себе как-то и представить не мог. Находили моменты и отчаянья, когда никак не сочинялась какая-нибудь тема, не одолевалась какая-нибудь разработка или не выходило тутти в партитуре - я злился, решал никогда в жизни не писать симфонии, - но большею частью всё шло гладко и приятно.
В половине сентября был назначен наш отъезд в Петербург, и вот пятнадцатого симфония завершилась. «Окончен труд...», надо ждать теперь исполнения. Теперь, когда работа уж завершена, я спокойно отношусь к тому, сыграют ли её или нет. Может быть и то, и другое. Я смотрю на это, как на двух игроков, как на два состязающихся лица: и тот и другой могут победить, ни та, ни эта победа не удивит - может только обрадовать или опечалить. За моей симфонией есть шансы: музыка красивая - этого, я думаю, отрицать нельзя, - форма правильная, гармония красивая, темы яркие, сплетение тем и контрапункт, хоть жульнический, но есть... За что я боюсь, это за инструментовку. Сильно боюсь, что мои tutti не все окажутся как следует, и это сознание мне мешает иногда полюбоваться своей толстенькой партитуркой. Успокаиваюсь тем, что покажу её Глиэру - он кое-что скажет, Мясковский кое-что посоветует, Глазунов подправит. А исполнят её или нет, всё равно хорошо, что я написал симфонию. Польза для дальнейшего будет и в смысле техники, и во многих других смыслах. Спокойно могу сказать, что моё лето не пропало.