Мы довольно долго говорили на эту тему, причём Глазунов так вёл разговор, что я теперь совершенно не представляю себе нити этого разговора. Общий смысл такой, что в симфонии много хороших мест, но очень много резкостей; кроме того, я очень бесцеремонно обращаюсь с голосоведением. Поэтому выступать ли мне со своей симфонией - как бы это мне не повредило. Ему, очевидно, очень хотелось поощрить меня и сыграть что-нибудь моё, но резкости симфонии возбуждали его против этого. Он спрашивал:
- А нет ли у вас чего-нибудь попроще сыграть?
В конце разговора дело стало понемножку наклёвываться. В перспективе были три оркестра: придворный, шереметевский и консерваторский. Первый, вероятно, лучше всех, но ей-богу, я никогда не слыхал об этих концертах, - это, по-моему, - тупик, из которого дальше хода нет. Что же касается двух других, то оркестры я считаю одинаковыми, но концерты Консерватории виднее и интересней. Я стал напирать на последний. В конце концов, Глазунов решил исполнение последней части, а другие обещал ещё посмотреть.
- Надо будет попросить Малько или кого-нибудь разучить и продирижировать, - говорит. - Вы только сделайте те поправки, что я указал, а потом мы ещё посмотрим вторую часть.
Я поблагодарил, попрощался и ушёл. Исполнение симфонии, слава Богу, было решено, хотя всё это было сказано так туманно, что я ещё решительно себе не представляю, как и что это будет. А теперь скоблю и клею симфонию. Несмотря на то, что поправок он сделал и немного, тем не менее, всё это отнимает страшно много времени: работа медленная, утомительная и скучная. Но зато если симфония будет исполнена...!
Другое событие, это моё первое выступление на ученическом вечере. Играл я 1-й Этюд Шопена, «Рапсодию» Брамса, Этюд C-dur Рубинштейна. На первый, с его погаными арпеджио, я не надеялся, так как при малейшем волнении он проваливался. А потому я решил его играть только в том случае, если, выйдя на эстраду, почувствую себя совсем спокойно. Перед выступлением я немного волновался, но успокоился, сев за рояль, и Этюд сошёл хорошо. Две другие вещи я знал прекрасно и сыграл их с треском. Мне дружно и много аплодировали. В общем, я имел больше всех успеха, несмотря на то, что играли ещё две представительницы есиповского класса. Есипова меня слышала и Захаров, который осенью перешёл к ней в класс, хочет в частном разговоре спросить, как я ей понравился. Я весь этот год решаю всё crescendo и crescendo перейти от Винклера к ней. Пока я был у Винклера на младшем курсе, я был вполне доволен им, он очень хорошо учил меня гаммам и этюдам. Но теперь, перейдя на высший курс, на художественный, я им не удовлетворён.
У меня вообще страсть двигаться вперёд, я вообще люблю общество тех, кто стоит в чём-либо выше меня, у кого я поучаюсь; но когда я догоняю, то это общество становится мне уже менее интересно. Когда я прихожу теперь в класс Винклера, он мне ничего нового не даёт. Все его указания я либо знаю, либо забыл о них, пока учил свою вещь. Что же я буду у него сидеть ещё два-три года и ничего нового не получать, тогда как я чувствую у себя большие способности к роялю и собираюсь быть хорошим пианистом? Да и все же советуют идти к Есиповой. Кажется, только один папа против. Кроме того, Винклера жаль.
На это Мясковский возражает:
- Когда вы идёте к цели, то нечего смотреть, через какие трудности приходится ступать{17}.
Вероятно, весной или осенью перейду к ней. Но вернусь к моему вечеру. Было, конечно, много знакомых консерваторцев. Я играл в самом начале, так что весь вечер был, так сказать, свободен. В конце концов, я опять-таки очутился в обществе госпожи Алперс (и её брата). Она, конечно, мила, но всё-таки ровно ничего из себя не представляет и мне начинает надоедать.
Вчера выступил у «современников» со своими пьесками («Сказка», «Снежок» и т.д.), аки автор и исполнитель. Моё появление на эстраде было встречено небольшими аплодисментами, что мне очень понравилось, так как появляюсь-то я в первый раз. Я был совершенно спокоен и играл хорошо. Хлопали почти после каждой вещи и по окончании. Нельзя сказать, чтобы аплодисменты были очень сильны, но ведь тут публика такая; а всё же, мне было больше хлопков, чем всем остальным номерам. Говорят, когда я ушёл с эстрады, в публике поднялся шёпот, шум и оживлённый обмен мнений. Вообще, если и не всё понравилось, то всем разное, и слушали меня с большим интересом, что и требовалось. Здесь же исполнялись и три романса Мясковского. Несмотря на то, что они, пожалуй, у него самые лучшие, успеха не имели. Сам он не был на концерте, так как заболел инфлюенцией, а, может, просто струсил. Его романс «Кровь» я слушал с большим удовольствием, но публике он не понравился. Кто-то из «современников», кажется Каратыгин, высказал оригинальное мнение, будто музыка Мясковского уже устарела. Я понимаю это так, что не так давно новейшая музыка имела направление Мясковского, но теперь уклонилась от него, - Мясковский же продолжает писать так же, а потому и устарел. Может быть, это мнение и правильное.