Вечером я отправился к чёрту на куличики на Калашниковую набережную к Башкирову. Он был, по обыкновению, любезен, мы рассказывали друг другу о проведённом лете, а затем без конца рассуждали о войне. Он говорил с пафосом и увлечением, по-видимому, будучи крайне захваченным текущими событиями. Я с интересом слушал его. Затем позвонила его сестра, которую я как будто встречал раньше, и стала звать нас обоих к ним. Мы отправились на Французскую набережную. Сестра - княгиня, какая не знаю, - очень милая дама, занимающая шикарную квартиру. С десяток гостей бриджевали. Мы играли в шахматы. Несмотря на тысячу протестов с моей стороны, заставили играть мои сочинения и «Тангейзера». Башкиров, по обыкновению, растаял от «Тангейзера» и, провожая меня вниз по лестнице, ухаживал за мной до одурения и просил давать ему уроки. По мокрой, но приятной погоде, я шёл домой очень недовольный, что поздно ложусь спать. Я завтра собирался заниматься, а тут опять утро пропадёт.
Так и есть, проспал до половины двенадцатого и успел лишь позаниматься инглишем.
В газетах объявлено, что концерт Зилоти отложен до будущего сезона, ибо Дворянское собрание отдано под раненых. Как ни странно, я не огорчился.
Причин две:
1) я освободился от обязанности наскоро доделывать пятую часть «Симфоньетты»;
2) в этом году публика как-то занята совсем не тем и моё выступление прошло бы вяло.
В два часа - урок у мисс Эйзекс, а затем Студия. Новая (вторая) ученица, два года назад учившаяся в Консерватории у Кимонт, чёрная, немного рыхлая, но ласково глядящая, высказала довольно милое исполнение и поверхностную технику. Зато другая, прошлого урока, имела технику бойкую. Что касается исполнения, то я внимательно прошёл с ней 2-ю Сонату Бетховена, убив на урок три четверти часа. Затем прошёлся по Невскому и Морской и вернулся домой. Вечером собрался было заниматься, но передумал и решил пойти в «Сокол». Позвонил Кокочке Штемберу, он зашёл за мной и отправились. Я думал, что «Сокол», имевший девизом объединение славянства, теперь, во время великой борьбы, примет деятельное участие и боялся, что регулярные гимнастические занятия пострадают, но не тут-то было: занятия шли по-старому, как будто славяне и не думают объединяться. Я-то впрочем очень доволен, ибо хожу в «Сокол» исключительно ради гимнастики.
После занятий Штембер заходил ко мне, слушал Ор.12, восхищался как сумасшедший и высказывал понимание, отдав предпочтение: «Легенде», «Алеманде» и фаготному скерцо.
Утром писал «Ньетту»{215} - скерцо. После завтрака пошёл пройтись, а кстати снести Юргенсону корректуру «Баллады». Он извиняется, что задержал вторую корректуру, потому что гравировщик - немец, его забрали в Вологду, а с ним исчезли и доски, пока их теперь разыщешь. Прогулявшись по Невскому, вернулся домой. С большим удивлением получил письмо от Нины с шестистраничным сокращённым изложением «Гадкого утёнка», небольшим рассуждением, приглашением прийти развлечь её «никнущие нервы» и с приложением летней фотографии группы, в которой Нина в упор смотрит на меня. Изложение «Утёнка» сделано весьма недурно, и я без промедления принялся за музыку, за сочинением которой прошёл весь вечер. Сочинял с удовольствием. Это мой стиль - и он найдёт воплощение в опере, которую я напишу.
Всё утро «Утёнок». Этот стиль - новый в моих сочинениях. Но он назревает уже больше года. Идея пришла полтора года назад в Лондоне, во время слушания сцены в корчме из «Бориса Годунова». Первая попытка - музыкальное письмо к Захарову, написанное прошлой осенью.
В час дня ко мне явился Юрасовский, приехавший в Питер по военным делам для отправления санитаром в действующую армию. Он по обыкновению много говорил, впрочем был мил, похвалил «Сарказмы». Затем мы вместе гуляли по Невскому. В шесть часов звонил Нине, сообщая об «Утёнке». Много говорили и много смеялись. Я сказал, что под заглавием «Гадкий утёнок» будет написано: «Ему же и посвящается». Это повергло Нину в ярость:
- Будет ваших издевательств, я хочу серьёзно, позвольте отменить это, - и прочее.