Ах, как я сладко целовался с Ниной во сне! Мне захотелось пойти сегодня вечером к Мещерским и поухаживать за Ниной. Как раз она в полдень и позвонила, но я сочинял балет и подошёл к телефону злющим. Она предупреждала, что Таля с подругой сегодня у нас завтракают, а кстати похвасталась, что в пятницу они все слушали «Китеж» и как было хорошо. Читай между строк: а вот меня не пригласили, хотя я летом и играл им через день по акту.
- До свидания, Серёжа, - очень ласково простилась она.
Я простился поспешно, торопясь к балету. Но потом мне стало жалко: с одной стороны, стремлюсь к ним вечером, а с другой - так грубо разговариваю. Когда приехала Таля и стала звонить Нине, сообщая что-то о своём возвращении, я ввязался в разговор и сказал:
- Ах кстати, справьтесь у вашего швейцара, целы ли книги, которые вы мне дали читать...
Книги были мне даны месяц назад и Нина была уверена, что я их читаю. Я предвкушал эффект и он случился. Нина ужаснулась, а я весело смеялся. Однако, видя, что я смеюсь и, стало быть, в хорошем настроении, она сказала:
- Серёжа, всё-таки, если у вас когда-нибудь будет время, то помните, что я «Утёнка» всё же до сих пор не слыхала и вы должны сыграть его...
- Вы не по адресу обращаетесь: «Утёнок» у Анны Григорьевны, она его учит, она вам и споёт, а у меня нот нет, наизусть же я не помню. Кроме того, я не знаю, почему он вас так интересует...
- То есть как «почему»?
- Ведь текст ваш почти не вошёл в него, я всё изменил; фамилии вашей на посвящении нет...
Нина оказалась несколько озадаченной и разговор вскоре прекратился. Очевидно Нина так рассвирепела на отнятие посвящения (хотя я вовсе не отнимал, а только сказал, что оно не написано - «Утёнок», без сомнения, посвящен Нине), что не захотела даже со мной говорить.
Была у мамы с визитом Анна Григорьевна. Предлагала мне дать с ней в Малом зале концерт, где бы половину вечера я играл мои сочинения, а другую половину пела бы она, в том числе мои романсы. Я боюсь, что мы не соберём полного зала, а давать концерт при половинном сборе ниже моего достоинства. Поэтому я отвечал на Анны Григорьевны предложение общими фразами и не поддерживал её планов.
Обедали у Раевских. Разговаривал с Катей Игнатьевой по-английски.
Сегодня Шурик уходит на войну. Благословляли, присаживались в гостиной на минутку, прощались и, глотая (дядя Саша) слёзы, говорили: «Ну веселей, веселей». Затем я удрал к Башкирову, с которым рассуждали о балете. Он крайне им заинтересован, придумывает для него всякие подробности, хотя в сущности ничего не может придумать. Пришёл его кузен, который побывал на войне, и рассказывал всякие ужасы, например, про австрийца с простреленными обоими глазами, в которых завелись и кишели черви и который ползал два дня по переломанным рукам и ногам соседей, пока его не привязали на верёвку. Целая драма, которую не выдумать!
Далее я выслушивал от этого кузена комплименты за игру и пикировался на тему отношения к новой музыке.
Последние два дня балет как-то плохо клеился и это меня огорчало. Сегодня я, хотя не так много, но всё же кое-что сделал. В два часа был у англичанки, а затем в Студии, где мне перенесли уроки на понедельники. У меня так-таки две ученицы. Третья, сделавшая мне знаменитый реверанс, не показывается.
Вечером пошёл к Городецкому. До него трудно дозваться, ибо он живёт в пятом этаже, а телефон у швейцара, которого никогда нет, но вчера я подстрелил Городецкого можно сказать на лету - позвонил как раз в тот момент, когда он шёл по лестнице мимо телефона, он страшно заинтересовался тем, что я уже многое сочинил, и просил, чтобы я пришёл к нему. От Дягилева никаких телеграмм относительно того, кто балетмейстер. Мы решили - нет, так и не надо.
Ближайшей нашей задачей было выяснить первую картину, ибо в ней есть пока лишь народ, лежащий ниц при поднятии занавеса, и конец с кражей Чужбогом Алы. Середина же отсутствует и её следует употребить для того, чтобы заинтересовать зрителя Алой и поэтом. Кроме того, я требую от сюжета, чтобы он сразу начинался драматическим действием, всякие же обряды я считаю описанием и начинать с них нельзя.