Итак, я вышел три раза, передохнул и сыграл числящихся в программе шесть пьес из Ор.12. «Легенду» я играл немного медленно, но она была принята недурно. «Прелюд», конечно, понравился. Играя «Ригодон», я думал о Фяке; кстати, она сидела в третьем ряду и при небольшом повороте головы была от меня видна. Я играл «Ригодон» по-новому, немного медленней и очень задорно. Успех большой, я чуть не бисировал. За Нининой пьесой следовала Талина: «Каприччио». Пьеску я играл с любовью, но успеха она не имела никакого. «Марш» я взял против воли ужасно скоро, но проскочил он ловко и понравился больше всего. «Скерцо» мазал и кое-где выпускал двойные ноты, но для непосвящённого заметно не было. Всё. Успех очень большой. Я несколько раз выхожу кланяться. Зал стоит и аплодирует. В глаза мне бросается группа Мещерских в одном конце и Башкиров в другом, который аплодирует, как пулемёт. За кулисам я тщетно ломаю себе голову, что я умею играть на «бис», наконец вспоминаю «Гавот» и играю его к большому удовольствию публики.
За кулисы приходят Захаров и Ганзен. Захаров и все в один голос хвалят мои необычные пианистические успехи по сравнению даже с весной. А.Н.Римский-Корсаков говорит:
- Послушайте, фурор! Антрепренёр может деньги на вас нажить!
Голубовская говорит то же, что Захаров. Приходит Верочка Алперс с поздравлениями. Башкиров не отходит ни на шаг. Дамской нет - сегодня день смерти отца. Она интересовалась концертом, кроме того, очень хотела поглядеть на Нину (а Нина первым делом спросила про неё), но надо было сидеть дома. После того, как публика разошлась и я поостыл, с Башкировым я отправился по Морской, Невскому и в трамвае по Загородному я вернулся домой. Мама была очень довольна и поздравляла.
Я лёг спать довольный, хотя немного нервный, и пожалел, что нет милого Нининого плеча, на котором можно было бы примоститься и заснуть. Только плеча, больше ничего, я как-то у неё примерил, оно такое удобное. А отправляясь в концерт, я думал: какой ужас, если бы у меня была жена!
Разбудил меня телефон Романова, который справлялся, как балет, и обещал прийти завтра. Я был очень рад, а про Городецкого сказал, что он так задерживает (заход солнца) и так небрежен к делу, что я, кажется, прямо брошу работу. Романов обещал привести и Городецкого. Затем я улёгся досыпать мои «десять часов сна».
Днём я по существу ничего особенного не делал, сочинять не хотелось, больше говорил по телефону с теми, кто поздравлял меня со вчерашним успехом. Звонила Нина, пыталась кой за что выругать, но в конце концов как-бы против воли похвалила. Перед моим выступлением она «дико волновалась» весь антракт. А сидя между Алексеем Павловичем и моей мамой, чувствовала себя немного необычно. На прощание прибавила, что я ей вообще в этот вечер очень нравился. Не без юмора рассказала, «как Захаров повертелся перед ней и затем почтительно поклонился, на что она ответила сухо, так как он ей не понравился - вульгарный- де и самодовольный. Кстати, я познакомил Башкирова и Захарова, и Башкирову он также не понравился.
Говорил мне комплименты Боровский, - что я стал прямо отличным пианистом: туше, градация удара, отделанность и прочее. Вероятно, я много занимался? Я ответил, что совсем не занимался, но человеческий организм имеет свойство развиваться сам по себе по инерции после данного толчка: весной я серьёзно работал и дал толчок, но результат был не весной, а по прошествии времени, теперь. Обедал я у Башкирова. После обеда беседовали, он сожалел, что я не мистик, и уморил меня разговорами о мистике. В пол-одиннадцатого приехал Демчинский с женой и Алёхин. Демчинский, ловкий causeur{225} и человек большого, весьма парадоксального ума, решил дать сегодня словесное сражение Алёхину. Но первым подвернулся я с моим новым балетом и целый вечер происходил словесный бой к великому наслаждению Башкирова («у вас без пяти минут удачный сюжет, но соль в этих пяти минутах»).
В два часа я отправился домой, шёл пешком все шесть вёрст и думал о Нине и моих отношениях с ней. Что дальше?