Когда утром я подошёл к Бавастро, чтобы поздороваться, он сказал:
- Это очень странно, вчера вы не желали разговаривать, а сегодня здороваетесь... - и не захотел со мной здороваться.
Я повернулся спиной с большой демонстративностью и ушёл крайне задетый. После этого мы сутки не разговаривали, а я обедал за другим столом в компании супругов Корево (он сановный старичок, она - молодая, весьма элегантная француженка, три года назад вышедшая за него замуж, оба едут в Париж) и Mme Субботкиной, тонной дамы, едущей в Геную (чёрт возьми: Генуя по-итальянски произносится Джэнова и я её всё называю Женевой). Днём много бегал по Софии. Софийский собор замечателен, внутри такой светлый и радостный и весь до капли расписанный. Некоторые улицы названы русскими именами, на площади памятник Александру III, но газеты пишут против России и такую гадость, что противно читать. Народ на улице весьма простоватый, грубоватый, и если попадается интеллигенция, то она далека до франтовства. Интереснее стало под вечер, когда высыпала освободившаяся к воскресенью толпа. Она чуточку расцветила общую серость юго-восточной пестротой.
О Сербии идут гадкие слухи: там с каждым днём увеличивается сыпной тиф, а по другим сведениям какой-то новый тиф ещё хуже сыпного, разносимый насекомыми. Мы были в лёгкой панике, но ехать было надо, а потому мы предприняли тысячи мер предосторожности: закупили провизии и питья, чтобы не питаться ничем сербским; сулемы и одеколону для рук и губ; персидского порошка и какого-то ароматического масла, коим вымазались и от которого, по словам аптекаря, ни одна вша не укусит в продолжение недели.
Алексеев вечером ходил гулять и был очень огорчён, не встретив ни одной девочки.
Я написал много открыток, с удовольствием посмотрел балет.
Я ещё не встал, когда пришёл ко мне Алексеев и вскользь проинтервьюировал, что я думаю о Бавастро. А когда я столкнулся с последним, тот сказал примирительно:
- Ну что-ж, вчера я вам сделал гадость, а третьего дня - вы мне; мы квиты, давайте помиримся.
Я согласился и мы помирились. Вещи были собраны и мы отправились дальше и около полудня прибыли в Цариград, сербскую границу. Снова паспортная и таможенная история, благополучно сокращённая алексеевским паспортом. Сербский вагон - и Сербия, и сразу разительная перемена к лучшему: вид народа гораздо привлекательней болгар: тоньше, красивее, бравее, веселее, а уж милы и ласковы к русским, как к братьям. Ах, если б не сыпной тиф!
Мы везли им золото, нам дали купе и даже поставили часового. Весьма кстати, ибо весь вагон и коридор набит народом так, что не пройти и не дохнуть. Выходило несколько томительно сидеть безвыходно в купе до вечера под арестом собственного же часового; Галя чуть не расплакалась, Бавастро истощил весь запас анекдотов, но время шло и наконец мы, порядком изломанные, приехали в Ниш. В Петрограде я смеялся, что в Нише я первого на вокзале увижу сербского короля, но теперь все боялись тифа и спешили пересесть на поезд в Салоники. Он уже ждал и почти отходил. Мы еле поспели ввалить весь бавастровский багаж в спальный вагон, в котором телеграммой заказали себе места, и тут с разочарованием неописуемым узнали, что мест нам нет. А путь до Салоник сутки. А устали как собаки. Алексеева взял к себе советник посольства, жену Бавастро с Галей устроили в соседний вагон, а я с Бавастро остался ночевать в коридоре. Я было сунулся в другой вагон, но там и лежали, и стояли - и так воняло, что я шарахнулся обратно, уверенный, что схватил тиф. Сравнительно с этим наш спальный вагон был аристократическим салоном. Мы с Бавастро роптали недолго. Он до часа ночи занимал меня гадостными, но порой небесполезными для такого наивного человека как я, разговорами, а затем мы на устланном тёплым ковром полу устроили себе постели из комбинации валиков и подушек разных купе и превосходно спали до семи часов утра.