О балете мы с Дягилевым говорили раза три-четыре, горячо и долго; не столько о моём, сколько вообще о теперешних течениях. Дягилев говорил всегда горячо, убеждённо, иногда истины, казавшиеся абсурдными, но возражать на них не было возможности, потому что он немедленно подкреплял их кучей самых логических доказательств, которые с необыкновенной ясностью доказывали обоснованность этого абсурда. Относительно моего выяснилось, что сюжет мой слишком стар, неоригинален и ходулен, а между тем надо сделать на какую-нибудь русскую сказочку интимно, весело, гротескно и свежо. А такую сказку мы, вероятно, найдём у Стравинского, который их обожает, имеет целую библиотеку, а как балетный композитор имеет, вероятно, некоторые на примете, и, как человек крайне благожелательный, охотно поделится с нами. Что касается меня, то, конечно, мой стиль - гротеск, гротеск и гротеск, а не ходульное повествование о вагнеровских героях. Словом, меня убедил, на моих Алу, Лоллия и прочих поставили крест и стали ждать Стравинского, Швейцарии и сказочки.
Дягилев страшно упорно уговаривал меня остаться на два месяца и работать, но об этом я не мог и подумать, а Дягилев удивлялся и не понимал - что за упорное желание ехать в Россию, когда мне предлагаются такие удобные условия для работы: в Швейцарии, совершенно отдельно ото всех и вместе с тем рядом и со Стравинским, и с Дягилевым, и с труппой и балетмейстером, которые через месяц начнут съезжаться. И денежная сторона была бы улажена. Но я был твёрд, как камень, или - с его точки зрения - упрям, как осёл, и под тысячью причинами стремился в Россию: и мать, и студия, и концерт с Придворным оркестром, и всякие другие дела, которые Дягилев находил недостаточно убедительными. По-видимому, он подозревал о сердечных делах, но ни я, ни он об этом не обмолвились.
- Но ведь всё, что вы приобретёте здесь хорошего, за короткое пребывание в Италии, вы ведь сейчас же утопите в петроградском болоте!
Я не пытался опровергнуть эту опасность, ибо в моих видах было приехать сюда вторично. Я ему даже вскользь указал, как на один из выходов, на моё вторичное возвращение, но он воскликнул:
- Как! Две недели сюда, две недели обратно, две опять сюда и две опять обратно: два месяца в дороге - да вы с ума сошли!
Я ответил, что это ничего: Чайковский на пароходе сочинял, а Глинка в карете, и в конце концов, дело касается исключительно того, жалко ли ему денег на дорогу или не жалко.
Касательно осмотра неапольских достопримечательностей Дягилев, который собственно начинает толстеть и ходить с перевальцем - обнаружил исключительную прыть и мы с утра до вечера были на ногах. Город, шумный и подвижной, очень часто напоминал Москву, но его особенность - это целые лабиринты узеньких переулочков в пять аршин шириной и в шесть этажей вышиной, в которых жизнь кипит не столько в домах, сколько на улице и которые сверху донизу завешаны просушивающимся бельём. Вид необычайный и крайне любопытный. Везувий дымил белым облачком. Говорят, он сильно провалился после последнего извержения и потерял свою благородную коническую форму. Мы раза два завтракали на горе за городом, откуда ошеломляющий вид на город и залив. Четыре утра мы осматривали Национальный музей, полный помпейской старины, причём Дягилев и Мясин обнаружили такую пламенную любовь и понимание к старинной скульптуре, что воспламенили и меня, дотоле равнодушного. Мы сделали отличную поездку в Помпею, гуляли по мёртвым улицам и слушали объяснения гида. (Очень интересно, а вообще, куда не повернёшься, всюду откровенный знак, свидетельствующий о том, что этот дом был публичный). Наше пребывание в Неаполе завершилось поездкой на остров Капри. Я про него много слыхивал раньше и очень интересовался. Я думал, что осуществись все мои планы и возвратись я сюда через пару месяцев, писать балет, то не поселиться ли на Капри. Но Капри, хоть и был чудесен, однако оказался таким гористым, заселённым и тесным, что я оставил эту идею.