С нетерпением я ждал вечерние газеты и тут прочёл следующее: Россия призвала под знамёна 1916 год. Это было неожиданно, все ждали, что позднее. Дягилев и К° запели: «Вот так, конечно, а за шестнадцатым годом и ополченцев второго разряда, вот вернётесь вы в Россию, а вас и за бока. Заграницей-то вы можете жить да поживать, да не читать газет, и ничего не знать, а приедете в Россию - нет-с, пожалуйте в Карпаты!» Словом, меня все и вся сбивало с толку и только приехав в Рим, я определённо решил ехать: на сербо-болгарской границе будто поугомонились, а угроза призыва ратников второго разряда пока не так вероятна. Во след моему решению ехать произошёл генеральный бой с Дягилевым на конкретную тему. Надо сказать, что за «Жар-птицу» он заплатил тысячу рублей, за «Петрушку» и «Нарцисс» по полторы тысячи. Штраусу же за поганый балет «Иосиф» заплатил столько, что язык не поворачивается сказать. Я решил пренебречь и тем и другим, но (ради Нины) мне надо иметь пять тысяч, с которых я только ввиде крайности решил спуститься до трёх тысяч. Однако я не успел открыть рта, как Дягилев заявил, что он собрался заключить со мной договор на манер «Нарцисса», но приняв во внимание расходы по первому проезду, расходы по второму... Тут я сразу возразил, что расходы по проездам это, конечно, расходы, но мне надо получить три тысячи. Дягилев ужаснулся и закричал: «Как, а Стравинский, а Черепнин?! Да вы с ума сошли! Да ни за что!» После этого он начал всё складывать вместе, да переводить на франки и выходило, что Равель с Дебюсси вместе не получали столько, сколько я хочу один. Однако я был твёрд (образ Нины укреплял меня) и говорил, что это моё годовое жалование, ибо на балет уйдёт год.
- А Париж, а то, что вы сразу станете известным всему миру?
В конце концов я заявил, что дело похоже на какой-то благотворительный концерт у великой княгини, где артиста приглашают довольствоваться честно играть перед высочеством и ничего не платят. Дягилев страшно разобиделся, заявил, что он ни в каких благотворителях не нуждается, хлопнул дверью и ушёл. Однако на другой день разговор возобновился, причём я старался доказать, что в Париж я вовсе не так стремлюсь - ещё понравлюсь или нет, а в Петрограде меня и без того любят. Дягилев горячился, что если бы меня любили в Харькове, то это не велика заслуга, а между Петроградом и Харьковым он не видит большой разницы. На этот раз разговор кончился моим заявлением, что разговор с ним мне напоминает Юргенсона и Бесселя. При упоминании последнего Дягилева разобрало ещё больше, чем вчера, и, кланяясь в пояс, и говоря: «Благодарю вас... Разговор кончен-с... Благодарю вас...» решительно ушёл. Два последних дня был глухой разрыв. Дягилев был страшно рассержен и ещё более озадачен. Я полагал, что он в конце концов согласится на мои условия. Чтобы он отказался от меня из-за каких- нибудь тысячи рублей - это было слишком мало похоже на Дягилева, но мысль, что он из упрямства отложит заказ балета на год, портила мне весь план кампании. В десять часов вечера (я уезжал на другой день в семь утра) я зашёл к нему в комнату, поблагодарил за его внимание, сказал, что назвав его Бесселем, я совсем не собирался его обидеть и выразил сожаление, что история с балетом так разъехалась. Дягилев возразил, что не допускает мысли, чтобы мы разошлись из-за денег, разговор опять затянулся, но на этот раз кончился положительно: контракт был на три тысячи, но второй мой приезд на мой счёт. В третьем часу ночи контракт был подписан, причём я ругался, а Дягилев был очень доволен, что дело уладилось. Пожелал расцеловаться со мной на прощание и мы расстались до лета. Я еле успел поспать: в шесть меня уже разбудили, надо было уложить вещи и спешить на поезд. Условия контракта меня отнюдь не радовали - при таких условиях было прямо не повернуться. Но пришедшая в голову комбинация с Юргенсоном утешила меня и я в довольно хорошем настроении пересёк Италию, направляясь в Бриндизи. Всю дорогу итальянцы галдели о войне и, узнав, что я русский, радостно выражали свои симпатии к России. Я. к чрезвычайному моему удивлению, вёл разговор по- итальянски. На пароходе ехало двадцать четыре поляка и польки и с десяток русских. Все направлялись на родину. Я держался довольно особняком, немного скучал и старался загорать на южном солнце. Погода была отличнейшей и мы, не качнувшись, доплыли до Салоники. Тут пробыли день, запаслись едой и средствами, охраняющими от сыпного тифа, который ещё не совсем стих в Сербии. Я купил египетских подарков: маме, Нине, Элеоноре и Кате Шмидтгоф. По Сербии ехали в компании французских журналистов, которым сербский офицер объяснял, как болгарские «комитаджи» напали на сербскую пограничную стражу. Остановился поезд и мы ходили смотреть поля сражения и могилы убитых сербских офицеров и солдат. Доехали до Болгарии. Тут ожидали недружелюбия, но оказалось как раз наоборот - братушки были любезны.