На другой день вечером я у них бриджевал. Нас, по старой памяти, посадили играть за одного человека. Я много болтал об Италии, а с Ниной всё время шутил как с человеком, совсем мне чуждым. Я видел, что Нина становилась всё грустнее и печальней, и это меня ужасно радовало. После бриджа мы оказались вдвоём у рояля за клавиром «Салтана». Нина наигрывала что-то и сказала:
- Вот под эту музыку можно застрелиться...
Затем рассказала, как она открыла у Кучинских ящик, в котором лежит револьвер. На мой вопрос, как она живёт в Царском, сказала, что много работает, рисует и делает успехи. Звала в «зелёную старушку», как я когда-то назвал её дачу в Царском, и обещала всё рассказать там подробно. Мы проговорили весь остаток вечера, Нина была то сосредоточена, то страшно рассеянна; я сдержан. На прощание я обещал приехать через три дня в «зелёную старушку» по секрету от всех.
В голосе Нины появились новые нотки, очень трогательные, которые я раньше слышал раза два, не больше.
Концерт Придворного оркестра, имевший место в довольно приличном зале Певческой капеллы, оказался крайне многолюдным, ибо большое количество было заранее забронировано. Я весьма прилично сыграл 2-й Концерт, а на бис «Сказку», столь любимую Анной Григорьевной. Но она имела малый успех, и хотя меня по обычаю вызывали на второй бис, но вяловато. Зато, когда я сыграл 4-й «Этюд», то зал развеселился и захлопал с горячностью. Вообще успех был весьма значительный, мне приволокли огромный венок с красной лентой и надписью «Творцу звуковых радостей» - надпись, которую Башкиров выкопал из одной из последних рецензий в «Музыке». Очень трогательно было, когда я вышел на улицу и когда ученики Певческой капеллы, ждавшие моего появления, устроили мне маленькую овацию. Это меня не менее тронуло, чем случай в Риме, когда я на другой день после концерта, прийдя в музей, был встречен восклицаниями сторожей: «Ah, siniore pianista!»{244} - и похвалам моей игре.
Тем что я вернулся в Петроград, я был очень доволен. Мне рассыпали массу внимания, а я был рад видеть моих друзей и знакомых. По утрам я занимался и кончил пятую часть «Симфоньетты», а стало быть преодолел всю пьесу и мог сдать её зилотьевским переписчикам. Ходил в «Сокол»; к Берлину, где учился итальянскому ввиду моей последней поездки; бриджевал с Захаровым, Андреевым и Сержем Базавовым - все четверо с полнейшим увлечением. Захаживал в Консерваторию, где шли публичные экзамены. С Дамской я был по-прежнему в самых дружественных отношениях.
Я приехал в Царское на третий день после концерта. Приехал я по секрету и с большими предосторожностями, чтобы меня не видели, но на другой день Элеонора доложила мне, что меня там видели. Как отнестись к Нине, - у меня не было решения. Нина встретила меня нежно. Я сказал, что её браслет я не снял ни разу во все два месяца путешествия: ни днём, ни ночью, ни в концерте, ни даже в ванне.
Через три дня мы встретились на Кирочной на бридже, ибо Нина каждое воскресенье приезжала в город. В этот вечер нам не удалось совсем поговорить. Я шутил и был весел, Нина нервничала. На прощанье сказала мне, что не понимает моего поведения - разве я не вижу, в каком она состоянии? - я держу себя странно и жестоко. Я между тем окончательно принял мой план, созданный в Италии, и пошел разговаривать с Ниной определённо. Вторая поездка в Царское состоялась легально - якобы была приглашена целая компания, но на самом деле один Володя Литтауэр, которого быстро выпроводили. Мы остались вдвоём и я сказал Нине, что уезжаю в Италию в половине мая, ибо позднее меня всякие законы о воинской повинности могут не выпустить, а вернусь в Россию едва ли в августе, может быть поеду с труппой в Америку...
- А я ?... - спросила Нина.
- А с вами мы даём друг другу полную свободу и вообще всё прекращаем. Если же через год, когда я вернусь, всё будет по старому, то тогда... Нина страшно разгорячилась, как-то осунулась, смотрела в одну точку и за обедом тянула красное вино. Когда Нина немого успокоилась, она сказала: