Чувствовал я себя, конечно, очень нервным, что особенно сказывалось по утрам, когда я просыпался, как в Неаполе и Риме, с тоскливо сжатым сердцем. А затем я не мог оставаться один и рвался к людям. Ходил в Консерваторию на акт и всякие экзамены, ездил в Павловск на начавшиеся симфонические, довольно часто бывал у Башкирова, говорил по телефону с Элеонорой.
Между тем Захаров чуть ли не каждый день звонил мне по телефону, то приглашал в Териоки, то по всяким пустякам. На его приглашение приехать в Териоки двадцать первого я ответил охотным согласием. Я был колоссально рассеян в эту поездку и не мог заставить себя быть обыкновенным. Захаров страшно интриговался, подъезжая и так и сяк, спрашивал, что со мной.
Я пробыл две ночи и день и к концу немого разошёлся. В Петрограде я почти ни к кому в гости не ходил, кроме Башкирова, да несколько раз был в музыкальных кружках: у Каратыгина, Гессена, Бенуа, Рузского, Оссовского. Всюду разыгрывали мой новый опус: «Сарказмы», производивший всегда ошеломляющее впечатление, для большинства внешней стороной. Очень немногие оценили внутреннее содержание. Нурок с Нувелем заявили:
- Следующий после пяти «Сарказмов» опус вы назовите: «Пять оскорблений действием», - и долго смеялись своей остроте.
Зилоти стал ко мне диаметрально другим: милым, расхваливающим и просил, чтобы все мои будущие оркестровые вещи имели премьеры в его концертах. А ведь как крепко его дверь была до сих пор закрыта для меня!
Дягилеву я в начале мая послал телеграмму, что готов к отъезду и жду от него для этого пятьсот рублей. И действительно, я был уверен, что через неделю-две я буду на пути в Италию. Дягилев в ответ прислал пятьсот рублей, но в ответ на это Италия объявила Австрии войну, Адриатическое море покрылось минами, Бриндизи закрылся и южный путь стал непроходим. Дягилев телеграфировал: «Conseil beaucoup prendre voie du Nord, bon voyage»{246}. Мило и решительно, но «voie du Nord» через Берген - Ньюкасль - Ламанш, где каждый день, судя по газетам, взлетали пароходы от плавучих мин и подводных лодок, - не манил. Зато я нашёл ещё более северный путь: Архангельск, через который довольно бойко велось сообщение с Америкой, оттуда на остров Исландию, которую, очевидно, не минуют пароходы, идущие из Архангельска в Америку, а из Исландии в Бордо или в тот порт Западной Европы (но не Англии), с которым этот остров сообщается. Безопасно и пикантно: через Исландию в Италию! Только бы Нину, да только бы подождали с ополчением, а тогда как угодно и куда угодно. И я телеграфировал Дягилеву: «Voie Nord convient. Graves affaires retiendront quelque temps Petrograd. Argent touche pas. Compose beaucoup matériaux»{247} (чтобы не подумал, что я надуваю с приездом, а деньги проживаю).
Я всё же не унывал. Кстати и про ополчение пошли более благоприятные слухи. Призывать-то призывали, но говорили пока за три года: призывов 1915, 1914 и 1913 годов, а я был в 1912, так что до осени мог быть спокоен. Но Нина молчала. Я поражался: неужели её две недели держат под такой стражей, что она не может даже бросить открытки?! А Элеонора объясняла проще: её уговорили.
Томясь скукой, я как-то отправился снова в Териоки, где был встречен радостными возгласами Бориса:
- Ах ты, балда этакий, приехал! Очень рад!
Это было уже около двадцатого мая.
Сначала мне показалось, что будет скучно. Девиц Карнеевых на даче ещё не было, а Лёвку я живо обыграл в шахматы. Появилась Танюша Гранат, соседка по даче, интересная еврейка лет семнадцати, которую я видел ещё в прошлый раз и с которой все мы тогда ходили в кинематограф. Когда днём она сказала, что идёт с компанией в Келомяки, я с охотой присоединился к ним. так как в Келомяках проводила лето Катя Шмидтгоф и я давно собирался навестить её. Так как и Танюша и я считали себя ходоками, то мы решили побить рекорд скорости в ходьбе до Келомяк и примчались туда на полчаса раньше остальных. Танюша запыхалась и прониклась ко мне почтением. Проведя у Кати симпатичный час, я возвращался в Териоки в обществе Тани и сестры Бориса. На этот раз шли медленно.
По возвращении в Петроград, я констатировал такое же отсутствие известий от Нины, как и раньше. Решив, что в ближайшую неделю едва ли что произойдёт значительное, я изъявил согласие на приглашение Малько выступить двадцать седьмого в Сестрорецке со 2-м Концертом. Ради этого события Малько даже откладывал концерт Скрябина и открывал сезон мною. Вообще же время я проводил так: кончил корректуру партий 1-го Концерта; продолжал сочинять материал для «Шута» и даже начал сочинять первую картину: по вечерам часто бывал у Башкирова, у которого был приятный балкон на Неву, защищенный от ветра маркизами, с двумя удобными креслам и низеньким шахматным столиком, около которого на полу стояла высокая ваза с клубникой. Мы играли партию в шахматы, немного беседовали, затем он провожал меня домой.