Утром я вскочил, как вдруг Борис, спавший в одной комнате со мной, потянулся, глянул в окно и, увидев хорошую погоду, огорошил меня предложением идти с ним на озеро. Вечером я уехал в Петроград.
Скончался милый, славный Сергей Иванович Танеев. Давно ли мы гуляли, пели один другому темы, а другой должен был узнавать, откуда эта тема. Он меня донимал «Русланом», которого я не так хорошо знал, а я его симфониями Глазунова. Сергей Иванович был первый человек, который меня толкнул на серьёзные занятия музыкой и заставил меня брать уроки сначала у Померанцева, потом у Глиэра. Он меня всегда называл «Серёженькой». И только, кажется, последний год Сергей Сергеевич. Ещё одна чёрточка меня занимала: что он человек-девственник.
По возвращении в Петроград из Териок, я позвонил к Борису Николаевичу и тот сообщил, что получил письмо от Нины Алексеевны.
Нина не снесла моего месячного молчания и, дав родителям слово не обращаться ко мне, решила обойти его и запросить Башкирова: отчего я не за границей и отчего я не делаю попыток снестись с ней. Письмо было длинное и горячее.
Но ответ был другой и я почти без колебаний продиктовал отказ. До сих пор отказ был лишь внутри меня. Я знал, что захоти я вернуться к Нине - и я вернулся бы, так как никто не знал, что происходило у меня внутри. До сих пор был проект, а теперь надо было рубить. Но я почти не колебался. Тщательно составил письмо, Борис Николаевич беспрекословно его переписал и я сам снёс на почту.
Двенадцатого июня, когда письмо было запечатано, но ещё не отправлено, в Павловске я встретил Нину. Я шёл с Зорой, с которой, не видевшись два года, оживлённо разговаривал. Таля, Нина, Кучинский и ещё несколько человек (но без родителей) образовали группу почти на нашей дороге. Я сделал вид, что за разговором ничего не замечаю вокруг. Тогда Нина отъединилась от группы и демонстративно пошла впереди нас. Вокруг гуляла толпа народу и я дал себя с Зорей оттереть от Мещерских. Встреча на меня произвела сильное впечатление. Особенно бойкое движение Нины, когда она, что-то смеясь и говоря своей компании, вышла на путь передо мной. Когда я в поезде ехал обратно, мне было жаль прошлого. Я мучился. Но возврата быть не может и на другой день я сдал заказное письмо на почту.
Так кончился роман.
На другой день Кучинский прислал мне конверт с кольцом Макса, бывшим у Нины, а я через несколько дней вручил ему в управление бриллиантовую булавку и браслет Нины, который во время путешествия в Италию я не снимал два месяца. Булавка была вколота в картон, а браслет висел на булавке.
Дягилев запрашивал, почему я не еду. Я отвечал, что задерживают дела со «службой», имея ввиду военную, и действительно, одни говорили, что нас призовут, другие нет, самый же вероятный слух был, что если призовут, то за четыре года. Но тут-то и «заковыка»: будут включать в это четырёхлетие призыв 1916 года - тогда я не попадаю; или нет, как досрочный, - тогда я попадаю. Впрочем, к Дягилеву я не ехал по причине, что вообще не хотел, здесь было лучше, а там мины в Ламанше и Северном море. Но ещё главная причина: я был уверен, что к весне война всё равно не кончится, а стало быть, сезона в Париже всё равно не будет и не для чего делать с балетом спешку. Однако это не значило, что я его сочинял потихоньку. Наоборот, я работал очень горячо и на дягилевский запрос мы телеграфировали пятнадцатого июня: «Ballet avance rapidement, deux tableaux finis, extrêmement national»{248}. Действительно, национальный характер мне был по душе и Захаров даже улыбался, когда я наигрывал ему кое-что.
Кстати, этот самый господин Захаров вдруг заявил мне, что через несколько дней он уезжает на три недели в Анапу, затем на две в Кисловодск, словом, исчезает до конца июля. Это меня крайне огорчило, ибо на Териоки я сильно рассчитывал и собирался часто туда наезжать, там обещало быть так мило. Двенадцатого он с неплохим успехом играл в Павловске и тринадцатого уехал. В Анапе Ганзен, оттого он и молчал почти до самого отъезда, чтобы не болтали опять об их женитьбе.