Анна Григорьевна стояла по одну сторону стола, остальные по другую. И этот стол спас дело. Я поздоровался с Анной Григорьевной, затем с её сестрой, которая заняла меня разговором на десять секунд; этих секунд было достаточно, чтобы Вера Николаевна, отделяемая от меня столом, двинулась к калитке, не глядя на меня и разговаривая с Анной Григорьевной. Только Таля, которая пугливо жалась к матери, оглянулась на меня. Я поклонился, она ответила. Вера Николаевна, стоя ко мне спиной, демонстративно проразговаривала с Анной Григорьевной около минуты и уехала. Никаких расспросов со стороны Анны Григорьевны не последовало. Я решил, что она уже поставлена в известность. Выразив сочувствие, я через пять минут удалился, спеша на концерт.
Я играл 2-ю Сонату после симфонии Калинникова. Играть в симфоническом концерте сольную вещь, без аккомпанемента оркестра, очень скучно. Как-то непарадно и одиноко среди огромной эстрады с покинутыми пюпитрами и брошенными инструментами. Нет настроения. Кроме того, сегодня в зале шумели и ходили. Однако я решил взять себя в руки и сосредоточиться, ибо в сосредоточении - залог хорошего исполнения. Соната имела успех. Успех был менее шумный, чем прошлый раз, но часть зала, человек сто-двести, аплодировала с удивительной горячностью и настойчивостью, заставив меня бисировать четыре раза, причём даже гасили электричество и снова зажигали. В артистической сегодня меньше народа, зато новые лица - Маруся Павлова, загоревшая, как пергамент, и с жемчужными зубками, затем вновь появившаяся Соня Эше в обществе своего bien-aimé{250}, элегантного сорокалетнего джентльмена. Зайцев опять расхваливал мою музыку. Элеонора отсутствовала, верно, в виде протеста, что я не заглядываю к ней в Сестрорецк и за то, что я скрыл от неё, где такое Зет.
Светлов, балетный критик и друг Дягилева, сообщил мне, что от Дягилева получил телеграмму: что сделалось с Прокофьевым? Надо сказать, что третьего июля был крайний срок, когда я, согласно контракту с ним. должен был прибыть «в тот город Европы, где Дягилев будет находиться», дабы кончить и дошлифовывать балет в его обществе. За десять дней до третьего я получил телеграмму: «Oubliez pas, que 3/7 devez être Lausanne»{251}.
A второго я ему писал:
«4 tableaux composés. Faut-il continuer ou vaut pas la peine?»{252} Смысл: я нарушил контракт, так балет к чёрту или всё же кончить. А важно иметь его подтверждение для того, чтобы он всё же заплатил три тысячи, а не уменьшил бы впоследствии гонорар, ссылаясь на то, что я не выполнил контракт.
Дягилев, получив эту телеграмму, вероятно, топотал ногами и ругал меня самыми скверными словами, но ничего не ответил, а теперь запросил Светлова, считая меня недостойным личной переписки. Я просил Светлова ответить, что я по военной причине сейчас выехать не могу, в дополнение же к телеграмме отправил с ехавшим к Дягилеву балетмейстером Григорьевым письмо, в котором объяснял Дягилеву, что полагаю, что теперь, когда ясно, что к весне война не кончится, и, стало быть, весной в Париже сезона не будет, - нечего и мне спешить. Письмо пришлось писать по-французски, дабы международная цензура могла понять и пропустить.
Мои друзья, Башкиров и Захаров, не радовали меня письмами: Башкиров очень часто присылал никому не нужные открытки, в которых стояло лишь «Шлю привет», а Захаров совсем смолк, очевидно, в прямой связи с письмом Нины, которое он получил и которое его несколько смутило.
Итак, отыграв в Павловске Сонату, я вернулся в Зет. Ехал я с удовольствием (здесь так тихо и зелено, и никто не знает, куда я провалился), но приехав, рассердился: без меня туда привезли пианино, а соседки прочли в газетах рецензию про Прокофьева. Скомбинировав оба факта, они открыли, что как раз это и есть я, знаменитый артист, и в своём медвежьем углу пришли в восторг. Я рассвирепел и сказал, что у меня однофамильцев много, что это ко мне отношения не имеет: я человек порядочный. Я не знаю, поверили ли мне, но видя, что рассердился, сделали вид, что поверили.