Выходя из артистической, я сказал Сувчинскому: «Вы хоть бы ему жилетку подарили, неудобно же...».
Сегодня grand-diner{273} у французского посла. Небольшой французский особняк оказался настоящим дворцом внутри с многими редкими произведениями искусства, с элегантными анфиладами комнат, с лакеями, стоящими навытяжку и наряженными в специальную форму, и, наконец, с крайне любезным хозяином, со злыми глазками и с нервозными движениями. Обедало человек пятнадцать, в том числе Бенуа с женой. Сервировали вкусно и элегантно, но почти ничего не давали есть. Затем меня заставили играть и не отпускали от рояля раз восемь. Французы лицом в грязь не ударили и больше всего увлекались самыми левыми «Сарказмами». В одиннадцать часов приехал (тоже в первый раз) Каратыгин. Ведь надо придумать, чтобы Каратыгина поместить среди элегантнейшей французской публики! Но он постригся, одел фрак и держался довольно независимо. В половину двенадцатого я поблагодарил посла, надеявшегося, что скоро мы устроим une soirée plus intime{274}, и отправился на первый закрытый вечер «Медного всадника», что, за неимением собственного помещения, происходило в квартире профессора Святловского. Там был полный разгар, хотя музыканты почти все отсутствовали. Я играл с успехом, но русские поэты оказались позади французских любителей: «Сарказмы» их смутили, а хозяин квартиры даже рассердился и в соседней комнате говорил: «Ну да, конечно, Прокофьев показал своими предыдущими вещами, что он талантлив, но это всё же не даёт ему права издеваться над публикой своими последними вещами!»
Я поздно сажусь сочинять: в одиннадцать. И если, как сегодня, к часу надо куда-нибудь пойти, то очень мало успеваю сделать. Сегодня я был на генеральной репетиции «Мигаэ». Коутс рекомендовал посмотреть декорации Ламбина. Что же, храм Будды мне прямо понравился, но все говорят, что это старый и крайне обыкновенный художник, лишь в последнее время пытающийся почему-то удариться в современность. Музыка у оперы - ничто, но следовавший затем «Сын Мандарина» Кюи уж ни к чёрту не годится. А между тем - как бойко можно писать весёлые оперы! И мне опять пришёл в голову, уже однажды в Италии приходивший сюжет: «La fantaisie du docteur Ох»{275} Жюля Верна. Да-с, Жюля Верна, не более и не менее. С ансамблями, воплями, беготнёй.
Алчевский, который в нынешнем сезоне выкрутился в Le grand Altchevsky{276}, сообщил мне, что после слов Зилоти он хочет познакомиться с моими романсами и через неделю надеется у меня быть. Он признался, что «Сны», слышанные им в Москве, ему совершенно не понравились, но что «Scherzo», сыгранное Боровским, прямо прелестная вещь. Больше моего он ничего не знает. Полагаю, что будет доволен романсами. Стоявший рядом Сувчинский сказал: «Вот и Метнер слушал «Сны» и вынес плохое впечатление». Не помню по какому случаю я сказал, что одни люди восхищаются моими сочинениями, но считают меня пренеприятным человеком, другие же считают меня очень милым молодым человеком, но пишущим чёрт знает что. Сувчинский прибавил, что есть и третья категория людей, которые считают меня и отличным композитором, и очень милым человеком, - и всё же считают, что нужно меня ругать.
В одиннадцать часов утра я отправился гулять куда-то за Охту, завтракал на Финляндском вокзале и в два часа вернулся домой. Обедал у Б.Н. (предварительно - визит послу) и разнёс его в шахматы. Я в последнее время очень полюбил бывать у него.
Сегодня «Игрок» шёл отлично. Алексей один. Я чуть не доскочил до второго пришествия Бабуленьки. Вечером бридж. Я уже забыл, как в него играют. Впрочем, и слегка охладел. Захаров, Данилов и Субботин. Олег Субботин живёт теперь в деревне и в столице почти не показывается. С тех пор, как в мае Нина его приглашала в шаферы, он со мной не виделся и теперь в его взгляде на меня я иногда улавливал любопытство. Мы с Захаровым очень нежны (да и я вправду чувствую к нему большое расположение), а он, узнав, что я летом никуда далеко не собираюсь, приглашал меня в Териоки.