3 октября
Я отправился на веринский понедельник. Первый раз. Там мои «враги»: гофмейстер Злобин и Анна Григорьевна. Жеребцовне я нанёс несколько ударов, а Злобин, неизвестно за что, кипел на меня. Б.Н. читал о Пифагоре по Люису, но изложение мне не понравилось. Интересные вещи говорил Каратыгин. Он у Б.Н. второй раз и обнаруживает блестящие знания и эрудицию по философии, слушать е го - одно удовольствие. Сводит он всё на материализм будучи убеждённым материалистом. Демчинский говорит, что он интересен, но безнадёжно лишён всякой поэзии. Он интересные вещи рассказывал про один опыт со внушением: замечено было, что с увеличением расстояния внушение становилось слабее, а при помещении внушителя и объекта в два вогнутых зеркала, внушение достигало наивысшей интенсивности.
4 октября
Первая репетиция «Осеннего». Как и всегда на первой репетиции, я не чувствовал удовлетворения.
«Осеннее» успеха не будет иметь. Оно слишком мало внешне для этого. Углубление же, конечно, не будет оценено. Хотя тем, кто упрекнёт меня в гротескности, отсутствии лиризма и поэзии - эта вещь послужит доказательством
31 Тётя Катя и Катечка Раевские - тётка и кузина С.С.Прокофьева.
619
обратного.
Написал стихи на Злобина. Он мне надоел вчера вечером, да ещё, говорят, ругал после моего ухода. Стихи я писал с величайшим увлечением и очень легко.
5 октября
Так как лютеранки не имеют именин, то Элеонора сочинила себе именины ровно через полгода после рождения и сегодня празднует их. По этому поводу вечером были в театре. Пьеса очень пустая - и кстати, днём я написал восемь страниц партитуры и отупел. А вот летом, вперемежку с теннисом, удавалось и тринадцать делать.
23 октября
Попытка писать каждодневный дневник не имела успеха. Нагоняю вкратце. Двадцать первого состоялась, наконец, первая репетиция «Игрока». Дело происходило в одной из внутренних зал Мариинского театра, где на возвышении помещался рояль. За ним я сидел и играл, на этот раз не спев ни звука. Нотная библиотека театра наконец сотворила литографированные клавиры первого и второго акта и артисты сидели с ними, пытаясь (но не всегда удачно) подпевать. Коутс был в восторге, Асланов был доволен, Ершов внимательно следил по клавиру и делал полезные замечания. Заслуженная Славина держала себя высокопоставленно, но обязательно хотела петь Бабуленьку. Попова и Каракаш были восторженны и экспансивны. Репетиция прошла в приподнятом
настроении.
«Осеннее» было сыграно недурно и даже имело успех. В специальном восторге были Коутс и неожиданно приехавший Кусевицкий. Оба, кроме того, хвалили меня за дирижирование, да не просто снисходительно, а очень горячо. Критика или хвалила, или боялась очень выругать, но ни один не догадался, что «Осеннее» не есть эскиз осени, не есть картинка природы, что названо так лишь по ассоциации; на самом же деле рисует мир внутренний, а не внешний. Такое «Осеннее» может быть и весной. Только в «Музыкальном Современнике» (надо думать Игорь Глебов) проникли в сущность.
На другой день меня посетил Кусевицкий и сообщил, что: во-первых, «Ала» не может идти в Москве, так как почти весь его оркестр на войне и 8-мм валторн не достать. Во-вторых, пригласил меня издаваться в издательстве Гутхейля, недавно им купленном. Я этого приглашения ждал и хотел, да оно и не могло не случиться. Но это не есть Российское Музыкальное Издательство, хотя и как бы родной брат его. В РМИ меня не пропускают Рахманинов и Метнер, два члена жюри. Здесь же жюри нет, хозяин Кусевицкий. Он надеется, что через год-другой я перейду в РМИ.
Из других событий моей музыкальной жизни отмечу: двадцатого я окончил партитуру рулетки и немного закис перед антрактом, ибо его эскизы были весьма неполны. По мере приближения конца «Игрока», мне стало хотеться написать третий фортепианный концерт, хотя я знаю, что многие меня будут ругать - зачем я пишу «концертную», а не симфоническую музыку. Две темки для него были сочинены ещё в Куоккала в августе. Предложили мне писать музыку для пантомимы на сюжет Ремизова. Я отклонил, несмотря на то, что за меня ухватились с невероятной горячностью. Зато Ремизов прочёл мне своего «Алалея и Лейлу», сюжет для балета, который пять лет обсмаковывался Лядовым, но сочинение которого ограничилось десятью тактами музыки (нота «ля» - зажигается звёздочка). Ремизов, у которого просили этот сюжет после смерти Лядова и Черепнин, и Штейнберг и другие, непременно хотел, чтобы написал я. Ремизов - специалист по всякой русской нечисти и, будучи сам похож на какую-то кикимору,