Наступил концерт, на который уже за два дня билеты были проданы. Это, конечно, не я и не Стравинский тому виной, а скорее относительная редкость симфонических концертов при большой музыкальности города. Перед моим выступлением произошла заминка. Я чуть-чуть запоздал, за мной послали, в это время я приехал, а посланный увёз с собой ключ от рояля. Ждали и волновались. Концерт прошёл не без трещин со стороны оркестра, один раз даже сбивших меня. Я играл хорошо и удивительно спокойно, даже когда врал, ибо от киевских музыкантов я уже получил приговор, и очень недурный, а остальная публика всё равно не могла судить о частностях. Успех был большой, хотя не такой шум, как в Петрограде после «Алы». Меня вызвали раз семь, трижды я бисировал, в том числе «Токкатой», повторяя её к Петрограду. У рояля, неизвестно откуда, появилась корзина белых хризантем. Я сперва отнёсся к ним довольно флегматично, решив, что это либо от Элеоноры (она говорила: «Вот я понимаю, например, жить в Петрограде и поднести цветы по телеграфу в Киеве»), либо от французского консула, либо от дирекции. Как вдруг прочитал на карточке: «Борюнечка, посылая цветы, шлёт свой привет». Цветы сразу выросли до размеров тропического леса и я был в неописуемом восторге. Нет! Это элегантно: цветы из другого города! Вдев Глиэру после концерта в петлицу хризантему, я спросил, когда идёт поезд в Харьков. Он очень удивился, ещё больше удивился народ за ужином, когда я на вопрос об отъезде в Москву, поправил: «В Харьков». Но консулу пришлось отказать, с билетами в Харьков мне посчастливилось и на другой день я к вечеру в розовейшем настроении сидел в вагоне на пути в Харьков. Я улыбался, потому что меня занимало увидеть Полину, с которой я не встречался четыре с половиной года, а в этом возрасте четыре с половиной года - вечность. Тогда ей было лишь тринадцать, теперь семнадцать. Я ей телеграфировал о приезде и был уверен, что она захлопает в ладоши, получив телеграмму. Так оно и случилось на самом деле. Полина встретила меня на вокзале, такая изящная и молоденькая, ещё моложе своих лет, со своей очаровательной улыбкой, лёгким ломаньем походки и искренней радостью меня видеть. Несмотря на четыре с половиной года, оба мы изменились мало и сразу узнали друг друга. Полина из русой стала рыжей, что было лучше, у неё были широко расставленные глаза, хорошенький нос и острый подбородок. Она хотела приехать в Киев на мой концерт, но приехал навещать отец из Таганрога - и ничего не вышло. Мы провели весь вечер не расставаясь: катались за городом, обедали в ресторане, гуляли, были у неё. В ресторане она пожелала, чтобы мы обедали в отдельном кабинете, дабы я мог играть ей на пианино. Это был очаровательный обед, а я с удовольствием играл ей на плохоньком пианино. Она уже всеми силами рвалась в Петроград и просила её устроить в Медицинский институт. Трудность - она еврейка, а там 3% норма.
Приехав в Москву, я погрузился в деловую атмосферу, предварительно еле найдя себе номер - в девятнадцатой гостинице, так Москва перегружена. Со Струве, заведующим издательством Кусевицкого, очень обходительным господином башенной величины, мы разговаривали в первый день с одиннадцати часов вечера
625
до часа ночи, а на другой день с трёх часов до десяти, причём у меня дважды заболевала голова, а один раз я даже удрал на двадцать минут погулять. Он мне показал почти все последние издания, выказал массу любви к своему делу, и в конце концов, обедая в «Праге», мы почти договорились. Условия ничего, но маловат процент. Окончательного решения не произошло, я обещал подумать и написать. (Романсы и фортепианные пьесы 100-200; соната, трио, квартет 300-500; симфоническая пьеса 400-1000; концерт 500-800; балет и малая опера две-три тысячи; оперы три-пять тысяч; первое издание, триста экземпляров, без процентов; со второго и т.д. 10% с цены экземпляра). По окончании войны он надеется перевести меня в РМИ и, может быть, даже с вещами, изданными у Гутхейля.
23 - 30 ноября
В Петрограде у меня сутолока - ибо двадцать седьмого камерный концерт Зилоти из моих сочинений, и надо подготовить: виолончелиста, фаготистов, Попову и Алчевского, особенно последних двух. О себе я забочусь меньше всего, ибо «Токкату» и «Сарказмы» подготовил в Киеве. А с певцами вышла гадость, ибо у Каракаш умер отец, и Попова не только не доучила романс, но слава Богу, что совсем не отказалась.