А Алчун заявил, что романс «я не знаю» и петь не будет, и прибавил:
- Если же вы недовольны, то я могу совсем отказаться от участия в концерте.
Я ответил:
- В душе я именно так и думаю, но так как ваше отсутствие сорвёт концерт, то фактически я должен вас просить, чтоб вы пели остальные романсы.
Наступило двадцать седьмое. Зал был полон, билеты были распределены чуть ли не за два месяца, как, впрочем, и на многие концерты Зилоти. Борис Верин, получивший «амнистию» и бывший в дичайшем восторге от неё, сидел в смокинге в первом ряду и «исступлённо аплодировал». Я начал с «Токкаты», встреченной не очень горячо. Далее Алчевский с «Утёнком»: некоторая неуверенность в начале и ужасное враньё в словах, словом, недоучил. Появление четырёх фаготистов, смущённо вышедших на эстраду, без фраков (их у них никогда не было), один с повязанной щекой, вызвал весёлый смех публики. «Скерцо» было повторено. «Балладу» Вольф-Израэль сыграл почти совсем хорошо. Это её четвёртое исполнение, но первый раз с успехом.
Поповочка очаровательно выпорхнула в невероятном белом платье, очень старалась, но, кроме «Отчалила лодка», всё спела плохо. Второй антракт; Алчевский - стреляный волк - до безобразия волнуется с романсом «В моём саду» и «Кудесник». Поёт, впрочем, хорошо, хотя и врёт в «Кудеснике». Опять недоучено. «Кудесник» повторяется. Перед «Сарказмами» я уединяюсь, чтобы немного сосредоточиться. Играю их, по-моему, лучше, чем когда- либо. Пятым «Сарказмом» кончается концерт. Мне подают венок (от Гессен, я очень горд), большую лавровую лиру на подставках и корзину цветов. Консерваторский Иван, который тащит лавры, шепчет:
- С.С., по нынешним временам, это редко на каком концерте бывает.
Лира от Бориса Верина, с четверостишием на ленте:
Твоя пылающая лира
Горит всё ярче, всё святей.
В ней блики солнечного мира,
В ней песни солнечных огней.
Толпа сбивается у эстрады и громко аплодирует. Я несколько раз выхожу
626
кланяться и, в конце концов, играю на бис пятый «Сарказм». Ничего другого я не хочу играть, дабы сохранить серьёзность концерта, а не разыгрывать из себя любимца публики. Когда я играю пятый «Сарказм», некоторые из сбившихся у эстрады бесцеремонно разворачивают у самых моих ног ноты и следят по ним, очень мне мешая, ибо я боюсь ошибиться. Хочется ткнуть ботинком. Больше я не бисирую и публика, покричав и похлопав, расходится. От Зилоти мне вручают под расписку 420 рублей: всю прибыль от концерта. Не Бог знает как много, но всё же неожиданно, потому что я с ним о деньгах не разговаривал и думал, что он попросту отделается ничем.
После концерта у меня человек пятнадцать друзей: Мясковский, Захаров с Цецилией, Борис Верин, Демчинский, Ставрович, Сувчинский, Асафьев, Элеонора с сестрой, Держановский (приехал из Москвы, мы помирились), тётя Катя и Катечка. Борис Верин остался чрезвычайно доволен обществом:
- Ни одного случайного человека!
Все исполненные в концерте вещи, за исключением «Утёнка» и «Есть иные планеты», исполнены в первый раз. («Баллада» игралась в Москве, «Токката» в Киеве в виде биса).
1-10 декабря
После концерта я проводил время так: дважды обедал у Б.Верина, где совершенно необыкновенное внимание мне оказывал брат Владимир, заставлял играть ему «Похоронный марш» Шопена и не то в шутку, а то и серьёзно, предлагал женить на дочке самарской богачихи с состоянием в шестьдесят миллионов, не более и не менее. Был я у Обухова, который играл свои новые сочинения. Фительберг возмущался, Сувчинский покатывался со смеху, Кусевицкий делал вид, что что-то понимает, я говорил, что они имеют вертикальный интерес и никакого горизонтального, т.е. гармонии, скорее аккорды, интересны, но связи нет, мелодические линии наивны, а местами - о, ужас - пошло. Получил предложение играть в Саратове - с удовольствием, ибо раза два в зиму прокатиться очень приятно. Буду играть целый вечер один, и рад, что это будет как бы репетицией в провинции для клавирабенда в столице.
От неизвестной поклонницы Ванды Оссолинской получил пламенное послание за концерт (письмо кончалось: «прощайте, кудесник, любимец богов»). Но, конечно, главное внимание - Полина, особенно, когда она написала, что живёт только надеждой перевода в Петроград. Я решил обратиться к Гессен, но смущался, что с пустяками пристану к человеку, занятому чуть не государственными делами.
Как вдруг температура моя стала повышаться, допрыгалась до 39°, мне пришлось прилечь. Боясь, не тиф ли у меня (Борис Верин уже лежал с паратифом), я поспешил позвонить к Гессен, чтобы успеть сделать это дело до полной картины болезни. Гессен я сказал, что у меня к нему дело на тему о еврейском вопросе, а когда он несколько удивился, объяснил о переводе. Он спросил благодушно: