На мой концерт собрались решительно все: Рахманинов, Метнер, Кусевицкий, Купер, Бальмонт, Маяковский, Боровский, Игумнов, Кошиц, словом - вся музыкальная Москва. Говорят, такой публики здесь давно не видели. Дальше это уже раздули до того, что говорили, будто не было стула, на котором не сидел «кто-нибудь». Факт тот, что мои певицы - Бутомо и Артемьева - до того перетрусили, что испортили все мои романсы. Во всяком случае, не блеснули ими. Тем не менее «Утёнок» и особенно милый 27-й опус - в первый раз исполнявшийся - имели успех. Вообще, мои сочинения были приняты хорошо, даже очень хорошо, но такого энтузиастического успеха, как в Саратове, не было. Я опять не выходил кланяться, причём мне говорили, что Саратов можно учить, но не Москву. Однако, я всё- таки не выходил и лишь в конце бисировал «Наваждение». После концерта собрались у меня, т.е. у Татьяны Николаевны, участники - Сувчинский, Игорь
637
Глебов и Бальмонт с женой, присутствием коего я, и особенно Татьяна Николаевна, были очень горды. Я ему обещал написать заклинание «Семеро их» для мужского голоса, хора и оркестра. На меня это заклинание производит сильное впечатление. От моих произведений в дичайшей ярости был Метнер. Он изрёк:
- Или это не музыка, или я не музыкант!
Рахманинов сидел во втором ряду у прохода, рядом с Кусевицким, неподвижный, как изваяние Будды. Говорят, публика после иных вещей начинала аплодировать, потом взглядывала на своего любимца и, видя его окаменелость, смущённо замолкала. Я очень интересовался его впечатлением и впоследствии узнал, что он ушёл, недовольный концертом, но всё же сказал:
- А всё-таки это талантливо.
Присутствовал и так оскандалившийся со мной Сабанеев, многие ужасно потешались его присутствием. Говорили, что рецензию он должен будет начать так: «Заручившись письменным удостоверением автора в том, что я действительно был в концерте» и т.д. Но он предпочёл просто выругать меня без подписи.
На другой день мне пришлось метаться в погоне за билетом в Петроград (товарная неделя). Сдал Струве «Утёнка» и Ор.9. Видел Лелю, она чуть-чуть похорошела, вечером выскочила провожать меня в сени. Перед отъездом был у Купера, у которого собрались главный режиссёр Большого Театра Шкафер и режиссёр Оленин. Играл им «Игрока». Мой предварительный рассказ содержания оперы крайне увлёк их, музыка же смутила, по крайней мере господ режиссёров.
Купер на мой вопрос гордо сказал:
- Меня ничто не может испугать.
Он сказал, что Большой Театр со своей стороны рад включить «Игрока» в репертуар будущего сезона, дело за Теляковским, и лучше всего, чтобы я по приезде в Петроград немедленно с ним переговорил. Я был очень доволен и с этим покинул Москву. Ехал я в этот раз в третьем классе, первый и второй были заняты членами Государственной Думы и высшими офицерскими чинами. Но у меня была плацкарта, публика вся была интеллигентной, а Т.Н. снабдила меня тюфяком, простынёй, одеялом и подушкой с кружевами.
В Петрограде меня ждала приятная новость: передача постановки «Игрока» Мейерхольду и Головину уже состоялась и уже об этом писали газеты. Затем директор принял меня крайне любезно и сказал, что ничего не имеет против постановки в Москве. Итак, с «Игроком» всё обстояло блестяще, оставалась одна Достоевна.
В Петроград я вернулся седьмого, а девятого приехала Полина, в распоряжение которой я отдал свою комнату. Я встал в семь часов утра, чтобы её встретить, но поезд опоздал и она приехала в десять.
Полина была очень мила и уже снискала расположение мамы, которая втайне враждебна ко всем женским лицам, появляющимся в моей жизни. Однако я не мог не заметить, что в столице её облик чуть-чуть грустнее, чем надобно. Всё её пребывание - пять дней - мы провели почти не расставаясь, перебывали во всех театрах, в Исаакиевском соборе, на Островах, у «Медведя». Накануне её отъезда я играл у Добычиной, там же читал Горький. Мы очень мило провели время: она, я, мама и приехавший Скворцов. Полина воочию увидела знаменитого Максима, а Максим за «Сарказмы» так расхвалил меня, что я уже давно не слышал таких похвал.
- Пишите, пишите, работайте как можно больше, - говорил он, тряся мне руку.
А про «Скерцо для четырёх фаготов» сказал, что ему представляются какие-то четыре отставных полковника, которые смеются, собравшись вместе.