Проводив тринадцатого Полину, я решил первое время дать себе отпуск от собственных дел и подарить себе досуг. Ибо сочинять для того, чтобы сделаться
638
прислужником своих собственных сочинений, я не хотел. А между тем, последнее время я прямо замотался со своею музыкой. Итак, я решил сделаться на некоторое время свободным человеком - ничего не сочинять, ничего не учить и ни о чём не заботиться. Кстати и Коутс уехал дирижировать в Финляндию, а Мейерхольд ещё возился с постановкой «Маскарада», следовательно, и «Игрок» временно затих сам собой.
Я был у Бориса Николаевича, почитывал астрономическую книжку (меня всегда влёк этот предмет), догнал дневник, заходил на выставки, спал, гулял. Конечно, без музыки я обходиться не мог, и вскоре начал понемножечку, но с большим успехом, подвигаться в Скрипичном концерте, набрасывал по ранее имевшимся эскизам скерцо (которое будет всем скерцам скерцо) и кое-что из финала. В первой части экспозиция была готова ещё с предыдущего года.
Параллельно с этим наклюнулось с полдюжины «собачек» к Ор.22 и подвинулась переделка старинной а-moll`ной сонаты, которую я всё ещё не знал, как озаглавить: №3 или «Соната- фантазия». Op.l-bis. Таким образом, несмотря на принцип ничегонеделания, неожиданно кой-что подсочинилось. Бывал я ещё у Сувчинского. У него и Игоря Глебова разрыв с А.Римским-Корсаковым на тему об отношении к новым композиторам, главным образом, ко мне, Стравинскому и Рахманинову. Сначала хотел уйти от редактирования Римский-Корсаков, но потом еврейские сотрудники во главе с Вейсберг и Штейнберг уцепились за него. Тогда вышли Сувчинский, Игорь Глебов и Беляев с тем, чтобы издавать новый журнал. Вейсберг заносисто сказала:
- И ваш новый журнал будет называться «Пркфв».
Как ни так, но когда Каратыгин, примкнувший к Римскому-Корсакову, от лиц старого журнала предложил выступить в ближайший их концерт с романсами на Ахматову, то я отказался под наиблаговиднейшим предлогом. Зато в будущем сезоне будет у Зилоти новый камерный вечер и там все вещи опять в первый раз.
Это много для композитора - давать каждый год камерный вечер из новых сочинений! Итак, всё протекло мирно и тихо, мы с Борисом Вериным почитывали Шопенгауэра, наслаждаясь им, и только глухо бродили слухи о забастовках и движении среди рабочих петроградских заводов. Наша прислуга прибегала и, выпучив глаза, рассказывала страшные сплетни, да Mme Яблоньская, прозванная мною за сенсационные, но неверные сведения агентством Вольфа, часто и взволнованно звонила мне по телефону. Делались таинственные лица и что-то шепталось на ухо. Я искренне возмущался.
В пятницу двадцать четвёртого февраля, выходя часов около двенадцати из Международного банка, видел в швейцарской какую-то взволнованную даму, которой швейцар говорил:
- Ничего, не беспокойтесь, ничего уже больше нет.
Дама могла проиграться на бирже, и я, не обратив на неё внимания, направился к выходной двери, но дверь оказалась запертой. Подбежавший швейцар отпер её и выпустил меня на улицу. Был яркий солнечный день, на Невском масса народа. Часть публики шла своим путём, но часть сбилась к стенам и влезла на ступеньки подъездов, из магазинов тоже выглядывали лица. По Невскому, в направлении Аничкова моста, проскакала десятка казаков. Очевидно, в той стороне были демонстрации. Конечно, нормально было бы отправиться домой. Но Невский выглядел солнечным и оживлённым, а публика беззаботно шла в том же направлении, в каком проехали казаки. Я немедленно отправился туда же. На Аничковом мосту замечалось некоторое скопление народа, преимущественно рабочие, в коротких куртках и высоких сапогах. Проезжали кавалькады казаков, человек по десять, вооружённые пиками. Можно было ожидать, что начнётся стрельба. Но публика беспечно шла, и дамы, и дети, и старые генералы - все с
639
удивлением рассматривали необычную для Невского картину. Я пересёк Аничков мост и пошёл к Литейному. Тут был главный центр. Рабочих было чрезвычайное множество, улица была запружена. Казаки старались их оттеснить, а толпа - прорваться и двинуться к Гостиному двору и, очевидно, к Зимнему дворцу. Иногда из толпы нёсся крик - крик из сотен грудей, но как-то совсем не было страшно. А при приближении кавалькады казаков раздавалось вдруг «браво, казаки!». Я сначала думал, что это велено кричать дворникам и сыщикам, чтобы одобрить казаков, но оказалось, что это кричат рабочие, очевидно, не желая входить в конфликт с собственным войском в то время, когда война с Германией. Казаки, со своей стороны, очень мягко оттесняли их лошадьми. Иногда заезжали на тротуар и прогоняли чрезмерно столпившихся зевак. Публика тогда с криком разбегалась, стараясь прятаться под ворота и в магазины, я в том числе. Затем, по проезде казаков, все снова вылезали. В одном месте толпа прорвала цепь казаков и чёрной массой потекла по Невскому. Часть казаков, во главе с необычайно позировавшим прапорщиком, поскакала вперёд, чтобы там снова преградить путь толпе. Я вернулся к Аничковому мосту. Тут казаки только что отогнали часть толпы на Фонтанку. Офицер, надрываясь, кричал, чтобы они подобру-поздорову расходились. В ответ раздавалось: