Днём мы с мамой отправились смотреть на революционный Петроград, имевший крайне праздничный вид. У Гостиного двора опять сцена с приставом. Я увидел, как два студента влекли подруки толстого седого человека в штатском, а за ними валила разъярённая толпа, вопя:
- Переодетый пристав!
Со всех сторон к нему побежали, и право, я думал, что ему не сдобровать. Лишь кто-то крикнул: «не надо самосуда», и я сейчас же принялся орать:
- Не надо самосуда!!
Меня кой-кто поддержал, хотя другие кричали: «убить его!» и просовывали кулаки к самому его лицу. Он что-то пытался говорить, но, кажется, ничего не видел перед собой. Кто-то, из числа нежелавших самосуда, крикнул: «оцепить его солдатами!». Но солдатам не было возможности протереться сквозь бушевавшую толпу. Пристав находился на довольно высоком тротуаре, в нескольких шагах от меня. Я изо всей силы подался назад и столкнул с тротуара несколько человек. В образовавшуюся пустоту вскочили солдаты и подошли к приставу. Теперь он был изолирован от толпы и более или менее спасён. Я разыскал маму и мы пошли дальше. Встретили Гессена (это была самая приятная встреча для данного момента, потому что, конечно, Гессен больше всех мог рассказать нам из области политики). С Гессеном зашли в редакцию «Речи», а затем пошли к нему пить чай. На улице опять поднялась бойкая стрельба. На их доме оказался пулемёт. Я допытывался у Гессена о будущем, о том, к чему идёт революция, и какая предвидится форма правления, но он упорно отмалчивался и сводил вопрос на другие темы. Когда стрельба поутихла, мы с мамой вернулись домой. Это было двадцать восьмое февраля.
Март
Последние дни - первые дни месяца марта - ознаменовались неутомимым шатанием толпы - тысячи, десятки тысяч людей разгуливали по улицам с красными бантами на груди. Масса автомобилей (все автомобили города были реквизированы для этой цели) носились по всем направлениям. Они были нагружены до верха рабочими и солдатами, ото всюду торчали штыки и красные флаги. Я больше интересовался теми, которые развозили листки, газеты и прокламации и выбрасывали их в толпу. Я тогда вместе с другими бросался их поднимать. Один раз я подскочил к самому автомобилю и попросил дать мне листок. Тот протянул, но листок подхватил ветер и понёс вдоль улицы, а я побежал за ним. Какой-то солдат схватил его. Я заявил солдату, что листок дан мне и предложил его отдать. Солдат, кстати, не умевший читать, не отдавал. Хотя теперь солдаты были властителями столицы, я настаивал на своём, и даже подошедший другой солдат заступился за меня. В это время выяснилось, что тут не один листок, а слипшиеся два, и мы разошлись к общему удовольствию. Это был так называемый приказ №1, чтение которого весьма смутило меня.
Где-то там, в недрах Государственной Думы творилось большое дело и решалась судьба России, на крышах ещё держалась старая власть в лице постреливавших в толпу городовых, но в улицах происходило такое однообразное праздношатание, что меня оно вскоре стало раздражать. Я засел дома и с наслаждением вернулся к своей работе, кончил 3-ю Сонату, набросал несколько пьес для Ор.22 (в том числе предпоследнюю, в которой отразились окружающие настроения) и стал
644
продолжать Скрипичный концерт.
Из остальных впечатлений от революции мне особенно запомнились два момента. Первый, когда я стоял на улице в толпе и слышал, как господин в очках читал народу социалистический листок. Тема была - форма правления, которая должна у нас быть. Тут я впервые отчётливо согласился, что у нас должна быть республика, и очень обрадовался этому. Второй, когда я прочёл на стене плакат с объявлением о Временном правительстве. Я был в восторге от его состава и решил, что если оно удержится, то весь переворот произойдёт необычайно просто и гладко.
Итак, благодаря счастливому оптимизму моего характера, я решил, что переворот протекает блестяще. И даже не слишком пожалел, что «Игрок» пойдёт осенью - теперь действительно было не до него: на первом спектакле мог появиться какой-нибудь Чхеидзе (или как Борис Верин его перевирает «Чехидзе») и сказать речь на тему - двухпалатная или однопалатная республика - и всё удовольствие пропало бы. Мейерхольд и Головин, преочаровательный седеющий красивый господин, с которым я, наконец, познакомился и который наговорил мне короба комплиментов, - оба были милы и с большим воодушевлением относились к «Игроку». Очень горячо говорили они о «Лейле» Ремизова, прийдя в восторг, что я собираюсь написать на неё оперу. Насчёт «Лейлы» я обратился к Демчинскому, который про ремизовские наброски сказал, что это превосходный словарь, но не сюжет, - и лишь легенда или глубокая символика, одетая в этот материал, может дать либретто для большого произведения, если я, конечно, хочу таковое, а не мимолётное развлечение из разряда феерий, забываемых по выходе из театра. Я привёл его на небольшое заседание в Мариинском театре в мастерской Головина по поводу «Лейлы». Демчинский говорил об алтайских легендах, а остальные молчали и слушали. Ремизов согласился с Демчинским и взял «Лейлу» для перестройки с самого основания.