В конце март Сувчинский собрался к себе в имение под Киевом и звал меня. Я чуть было не поехал, мне хотелось взглянуть одним глазком на еле расцветшую весну, а на обратном пути заехать на день в Харьков к Полине. Но моей поездке не суждено было состояться, ибо на железных дорогах царствовал хаос, произвол и солдаты, которые заполнили доверху вагоны всех классов. Фатально каждую весну я строю планы фантастической поездки и каждый раз фатально она за момент до удачи рушится.
Много в музыкальных кругах говорили про гимн: «Боже, царя храни» - долой, нужен новый гимн. По-моему, нет лучше гимна, чем «Славься» Глинки, только подставить новые слова. Что бодрее и светлей? Но червь честолюбия заглодал всех композиторов: помилуйте, «автор гимна» - какая популярность! Сознаюсь, были моменты, червяк куснул и меня, но сейчас же мне становилось ужасно стыдно. Между тем, Глазунов писал, Гречанинов уже печатал, а в скором времени оказалось пятнадцать готовых гимнов, один хуже другого. И когда я думал, какая всё это мразь и расслабленность, какая бедность размаха, как все эти безфантазные музикусы пишут, волнуясь, чтобы было понятно и, в сущности, не зная, что собственно надо писать, - в эти моменты мне хотелось взяться за гимн, и я даже раз позвонил Добычиной, просто поговорить. Та, с необычной горячностью, ухватилась за мысль, заговорила об этом Горькому и Бенуа, но у меня снова прошла охота. Недели через две она опять звонила мне. Я в этот вечер написал два гимна и приехал к ней сыграть. Она отнеслась к ним энтузиастически, но мне снова показалось это игрой в дешёвую популярность и я бросил их. Было в начале марта многолюдное собрание всех людей, имеющих касание с той ли с другой ли стороны к искусству. Происходило оно в Михайловском театре, я не пошёл. Но мне рассказывали, что когда потребовалось выбирать представителей от музыки и назвали Черепнина и Зилоти, а кандидатами меня и
645
Глазунова, то Глазунов, сидевший на эстраде, встал и угрюмо сказал:
- Если Прокофьев, то я прошу меня избавить...
В зале зааплодировали, а ложа с моими поклонницами стала неистово шикать.
Апрель
Первого апреля пошёл в Консерваторию к заутрене. Я всегда там бываю под Пасху и очень люблю эту заутреню. Впрочем, в этом году она оказалась как-то менее нарядной, чем всегда, хотя крестный ход и поселил в меня самоё празднично- радостное настроение.
На второй день праздника - торжественное открытие Финской выставки, которому придали характер политического чествования, по случаю финляндской свободы. Говорили Милюков, Родичев, Горький. Я числился в почётном комитете и был горд, так как он блистал лучшими именами из искусства и политики. Сама выставка скучна и монотонна, ни одного яркого сюжета, ни одной яркой краски: будто вся она писана в серый день. Если на картине попадались красные краски, то уж это была радость.
У «Донона» за обедом, последовавшим за открытием выставки, говорились бесконечные речи на всех языках. Один финский скульптор призывал русских художников взяться за руки с финскими и тогда, идя друг с другом об руку, «nous йpaterons le monde»2.
Познакомился я с футуристом Маяковским, который сначала несколько испугал меня своею грубой порывистостью, но потом он высказал мне прямейшее расположение, заявив, что придёт ко мне и серьёзно поговорит со мною, так как я пишу замечательную музыку, но на ужасные тексты, на всяких Бальмонтов и прочих, и что ему надо познакомить меня с «настоящей современной поэзией». Далее я оказался первым и даже единственным современным композитором, а так как русская музыка идёт во главе всего мира - то мы должны соединиться: он от литературы, я от музыки и Бурлюк от живописи - «и тогда мы покорим мир».
Я ответил: «обязательно» и «очень рад».
Пятого числа Борис Верин справлял своё двадцатишестилетие - пиршество и много гостей, среди них Черепнин. Мне ужасно хотелось, чтобы Козловская (весьма блестящая, но и пожившая, рыжая женщина лет тридцати, большая приятельница Бориса Верина) пококетничала с Черепниным, но вместо Черепнина она направила свою артиллерию на меня. Черепнин же избрал своим обществом Демчинского, в которого положительно влюбился, чему я очень рад. Восьмого у меня произошёл очередной «перворотный» турнир в шахматы, занимавший меня, по обыкновению, до невероятности. Появились новые участники - друзья Тюлина - Орлов и Аничков. Последний взял первый приз, а затем удивил меня, сев за рояль и сыграв в бешеном темпе финал «Апассионаты» Бетховена. Турнир заставил даже забыть о весьма беспокойных слухах о немцах, которые, пользуясь дезорганизацией нашей армии и расстройством обороны Финского залива, заносили удар на Петроград и будто уже заняли остров Эзель.