647
принимала деятельное участие в доставании билета, так как нам было по пути, но на вокзале царствовала такая сумятица, что так мы и уехали в разных поездах. Я отлично спал на моей верхней плацкарте, а в коридор влезло с десяток, не больше, солдат, которые держали себя крайне прилично. Но начиная с Москвы, весь вагон и наше купе оказались набитыми до такой степени и солдатами, и просто публикой, что выйти из вагона не представлялось возможным. Моё спасение заключалось в том, что я так и остался на моей верхней полке в продолжение тридцати шести часов пути. В Харькове я взял мой маленький чемоданчик и выпрыгнул из вагона, попав без малого прямо в объятья Полины. Совпадение: она ни одной моей телеграммы не получила, но провожала подругу и как раз сажала её в мой вагон. После серии восклицаний и удивлений, мы отправились по улицам города. Было восемнадцатое апреля и по новому стилю праздновалось 1 Мая, нигде не работали, извозчиков не было, трамваи не ходили, улица, залитая ярким солнцем, была запружена народом, шли процессии с красными флагами, среди которых мелькали голубые еврейские и чёрные анархические. Мы побывали за городом, где тепло и зелено, и лишь к шести часам попали в ресторан обедать. Мы на этот раз встретились, чтобы разрешать задачу: едем ли, нет ли, на Сандвичевы острова. Вернее, едет ли Полина. Ответа от Полины не было. По возвращении в столицу я рассчитывал услышать третий и четвёртый акты «Игрока» на оркестровой репетиции, но Коутс опять сообщил, что положительно пока нельзя назначать никаких оркестровых репетиций, кроме тех, которые касаются непосредственно исполняемых опер, потому что в театре такая неразбериха, что неизвестно, кто чем правит. Оркестр же, главным образом, «заседает» и занимается самопереустройством. Меня это очень печалило, так как первый и второй акты своим звучанием доставили мне удовольствие, но гораздо более интересные звучности должны были появиться в четвёртом акте. А послушать мне надо было, так как я определённо задумывал написать летом халдейское заклинание «Семеро их» с большим хором, и хотел, чтобы оно по своей звучности оставило «Алу» далеко позади. Инструментовка «Игрока» послужила бы ступенью на пути к этому.
Двадцать второго я пришёл к Борису Верину, чтобы традиционно почитать с ним Шопенгауэра. Т.е., собственно говоря, читает он (и очень хорошо), а я сижу либо в глубоком кресле перед камином, либо лежу на диване. На этот раз в гостиной сидели Варвара Николаевна, Люночка и молодые князья Голицыны. Я охотно сыграл им 3-ю Сонату и пару «Мимолётностей». Затем мы с Борисом Николаевичем, к общему негодованию, заперлись в кабинете и предпочли общество Шопенгауэра пустой болтовне. После главы Шопенгауэра мы перешли на «Заратустру» Ницше, к которому я подошёл впервые и который поразил меня изощрённостью своего странного мышления.
Двадцать третьего апреля мама выбыла в Ессентуки. Несмотря на железнодорожный хаос, её удалось отправить комфортабельно, и так как за спокойное будущее Петрограда никто не мог поручиться, буде то от внутренних переустройств или от внешних нажимов, то я был рад, что отправил её на Северный Кавказ, в одно из самых спокойных мест России во всех отношениях.
Оставшись в Петрограде один, я первое время ничем особенным не занимался. Доминирующее настроение - ожидание ответа от Полины. Правда, я занимался переделкой одной струнной сюиты в Сонату №4, и не без удовлетворения, но не слишком усидчиво. Я искал для неё новое Andante, и такое Andante было у меня среди работ по классу формы, но никак не мог найти затерявшуюся рукопись, хотя перерыл все шкапы, полки и ящики. Очень я обрадовался, вспомнив про Andante из е-moll-ной симфонии, которое отлично вышло бы и для фортепиано, а симфонию я всё равно едва ли когда вытащу из-под покрывшего её праха.
648
Двадцать пятого мне подали телеграмму Полины. И странно, я даже немного побоялся: вдруг «да», а мне не удастся выхлопотать себе отпуск заграницу... Вот была бы насмешка! Но тревога, увы, была напрасна. Телеграмма гласила, что ей, как несовершеннолетней, не выдали заграничного паспорта. Я разозлился. По-моему, это был даже не прямой отказ, а увёртка.
Итак, я остался на берегу, а огромный транспасифический3 пароход уходил без меня. Пришлось сменить его речным: я решил в мае ехать по Волге, так как прошлогодняя прогулка оставила во мне превосходные впечатления. Собирался со мной и Борис Николаевич, и Алёхин, который откуда-то снова появился в Петрограде и которого я всегда рад видеть за его некоторую «экзотику», по словам Бориса Верина («Александр Александрович, вы экзот?»). Конец месяца делом я не занимался, но настроение было ничего, хотя не было никакого руля, который руководил им. Поэтому были развлечения вроде большой «железки» у меня при участии Захарова, Верина, Алёхина (приехал полвторого ночи) и прочих, всего девять человек, и с суммой проигрышей свыше полутора тысяч рублей (я - сто пятьдесят). Я играл мелко, ибо не имел денег, и так уж должен Б.Верину семьсот рублей. Но на другой день получил от Гутхейля за целый ряд романсов и за «Мимолётности» четыре тысячи, и мне опять стало жалко, что есть же деньги, а нет Сандвичевых островов!