652
разводе и заявив, что никаких ни близких, ни далёких отношений между ними быть не может. По-моему - странный метод отвязываться. Съездив ещё раз в мой Зет и сыграв девятнадцатого 1-й Концерт на открытии Павловска (деньги в пользу Красного Креста, согласно моего обещания Курляндскому), я отбыл на Волгу. Концерт этот я уже достаточно играл, и потому исполнение его для меня не представляло ни волнения, ни события. Был успех, два букета цветов и две «Мимолётности» на бис, которые, несмотря на всю свою ясность изложения, всё же поставили публику в тупик, смущённо похлопавшую и быстро смолкнувшую.
Двадцать первого, несмотря на охи и ахи и восклицания, что на Волге бесчинствуют солдаты и дезертиры, я взял небольшой чемоданчик и отправился в двухнедельное путешествие по Волге. Я исходил из соображения, что, по-видимому, резали южнее Нижнего. В таком случае я мог кататься севернее, т.е. между Тверью и Нижним. А проехаться ужасно хотелось! Главное же - хотелось глотнуть чистого, свежего воздуха с волжского простора. Так ли, иначе ль, мне столько наболтали страхов, особенно этот поганый трус Верин (теперь, после свадьбы, очевидно, Борис Людмилин), что я даже на вокзале думал: а может и в самом деле плюнуть? Но не плюнул, и лишь только вошёл в вагон - сразу стало лучше. «Прокофьев!» - заорал Асланов, который тоже оказался едущим на Волгу, да ещё с женой и кучей вещей. Он меня устроил в своём купе, отнёсся к волжским безобразиям иронически, и мы весело поехали. В Рыбинске на пристани мне сказали, что слухи о бесчинствующих солдатах сильно преувеличены, были кой-какие эксцессы при начале навигации, но теперь всё спокойно. Я обрадовался, мысленно побранил трусливого поэта и прочих алярмистов5 - и пароход отчалил вниз по матушке- Волге. Я наслаждался путешествием, глядел на берега и глотал свежий волжский воздух. Любовь к воздуху у меня необычайная, из лучших воспоминаний о Кисловодске - это его необыкновенный утренний воздух.
Аслановы оказались премилой компанией, гораздо более привлекательными, чем в те моменты, когда он у пульта, а отблески революционных беспорядков выразились лишь тем, что иной раз публика третьего класса лезла на верхнюю палубу и лузгала семечки, впрочем, держала себя тихо. Спустя три дня плавания, перед Казанью, где выходили Аслановы, у меня возникло колебание, куда направить путь дальше: с одной стороны, меня тянуло к солнцу, т.е. на юг, к Астрахани. Но я этот путь уже проделал, кроме того, он весьма долгий, да и в Астрахани, в самом деле, пошаливали «большевики» (новое лово). С другой стороны - свернуть на Каму, о красотах которой говорили, как о затмевающих волжские, и куда я давно собирался. Наконец, любознательность взяла верх, да и очень уж хороший пароход шёл вверх по Каме. Я пересел на него и расстался с Волгой.
Пароход из Казани в Пермь идёт трое суток, держа путь на северо-восток. Пароход очень элегантный, у меня - отдельная каюта, а пассажиры - больше деловые татары, ибо железные дороги в этой девственной области отсутствуют на все три дня пути.
Кама оказалась действительно красивее Волги, и чем выше, тем лучше. Иногда высокие берега, покрытые свежей зелёной травою, круто обрывались в воду красным обрывом, будто поперечный разрез земной поверхности со всеми геологическими наслоениями, а наверху, позади травы, рос хвойный лес с густыми сомкнутыми тёмными вершинами деревьев и высоко обнажёнными прямыми стволами, между которыми чудесно просвечивало голубое небо. То берег был низкий и перед глазом до горизонта расстилались три полосы удивительных красок:
5 Паникёров, от alarme (фр).
653
первая - тёмно-жёлтый песок у берега, вторая - ярко-зелёная, свежая зелень травы, и третья - далёкий лес, совсем синий, настоящий синий. То берег опять гористый, серый, каменистый; это уже северней. Наверху тёмный, почти чёрный от вечернего освещения бор сибирской хвои, а у берега вода удивительной чистоты, отражающая и камень, и лес мрачно-зелёного цвета.
В один из вечеров я в первый раз увидел самую красную и самую старую звезду Антарес. Это зве зда из южного полушария и в наших северных широтах появляется лишь в начале лета, поднимаясь настолько низко над горизонтом, что в Петрограде за домами и крышами её и не заметишь. На Каме я искал её несколько вечеров и, наконец, она появилась из-за облака как раз в том месте, где я её ждал. Это была большая радость.
Приехав в Пермь, я, по рекомендации контролёра, уроженца берегов Камы и горячего любителя своей родины, отправился дальше вверх по Каме и по Вишере, где берега ещё красивее, до городишки Чердыни (замечательной лишь тем, что её жителей зовут «чердаками»), а затем вернулся в Пермь. Очень мне понравилась легенда про город Оханск. Когда дьявол искушал Иисуса Христа, то он показал ему красоты всего мира, но город Оханск прикрыл кончиком своего хвоста, чтобы Иисус Христос не видал такой мерзости. С тех пор, как в Казани я простился с Аслановыми, я почти ни с кем на пароходе не знакомился, проводя время один, то глядя на берег, то обдумывая инструментовку скрипичного концерта, то читая. Читал я какую-то итальянскую книжку, чтобы вспомнить язык, затем прочёл два проходных романа, но главным чтением была «Парерга» и «Паралипомена» Шопенгауэра. Это чтение имело для меня большое значение. Особенно привлекли моё внимание блестящая глава о славе и тонкая о физиономике. Глава о женщинах не так убедительна и недостаточно широка по заданию. Все женщины, которые читают Шопенгауэра, обыкновенно начинают с неё, морщатся и, найдя Шопенгауэра обыкновенным (в данном случае довольно справедливо), бросают его читать. И как теряют! Впрочем, Шопенгауэр и не стремился, чтобы его читали женщины.