Это было великолепно! Но ещё лучше было то, что остальную часть пути она меня искренне презирала и почти не хотела со мною разговаривать. Итак, попав вторично в Пермь, я сел в поезд и после трёх суток ужасного пути вернулся в Петроград. Едва я более или менее прилично устроился в переполненном публикой и солдатами вагоне, как у него сломалась ось и пришлось выселяться куда попало. Я отправился в вагон бывших политических, которые ныне возвращались из Сибири в Петроград. В вагоне было относительно свободно, но эти - к моему удивлению - очерствелые и озлобленные люди ни за что не хотели пустить меня в их купе, говоря, что они в своё время достаточно натерпелись лишений и беспокойств. Рассердившись и сказав им, что я думал встретить здесь гуманность, а нашёл каких-то озлобленных зубров, я, прыгая через вещи и людей, заваливших весь коридор, перебрался в крайнее купе, занятое двенадцатью солдатами. Те, хотя были большевиками, резавшими в первые дни революции офицеров в Гельсингфорсе, пустили меня довольно любезно и я даже недурно спал с каким-то унтером пополам на верхней полке. А потом мы поговорили о политике, и они меня похвалили, сказав, что видно, что я умный человек. Я был весьма польщён этим замечанием.
В Петроград приехали с опозданием на тридцать три часа, четвёртого июня в два часа ночи.
Июнь
Первым моим делом по возвращении в Петроград было пойти в Красный Крест и узнать о своей судьбе. Хотя сведения были таковы, что приказ коснулся и нашего
655
благородного Главного управления, но я не слишком волновался и в ожидании, пока Курляндский меня примет, обдумывал разработку первой части симфонии, которая мне и удалась, несмотря на странное место для сочинения и на несоответствие времени. Курляндский был мил, как всегда, но сказал, что приказ коснулся Главного управления не только слегка, но совсем наравне с остальными учреждениями, и раз министр приказывает - он ничего не может сделать. Конечно, время у меня есть, и он советует возможно скорей заняться устройством моей судьбы.
Тогда я решил вручить мою судьбу Бенуа, который был в Петрограде и очень звал меня к себе. Бенуа страшно всполошился и зазвонил Горькому по телефону. Горький, с тех пор, как на Масленице мы с ним выступали у Добычиной и он услышал «Сарказмы», считает меня очень хорошим композитором и чрезвычайно хорошо ко мне относится. Будучи в душе пацифистом, он особенно болезненно относился к посылке на фронт людей искусства и в данную минуту хлопотал об освобождении целой партии художников. В ответ на телефон Бенуа он сказал, чтобы завтра я зашёл к нему - он даст мне письмо к Керенскому с просьбой оставить меня в покое.
Вручая мне запечатанное письмо, Горький советовал мне немедленно разыскать Керенского и лично вручить ему письмо. Лично просить о своём освобождении мне нисколько не хотелось, но Горький подчеркнул, что обязательно надо, чтобы я переговорил непременно лично, что Керенский человек культурный и, наверное, знает о моём существовании. Однако, розыски Керенского было делом совсем не лёгким: то он уезжал на фронт, то в Петрограде он был то в военном, то в морском министерстве, то на заседании правительства, то неизвестно где. Тут на помощь явилась Элеонора, которая, кстати будет сказано, последнее время вела себя прилично, не утомляя меня эксцессами. Эта удивительная особа уже была знакома с Керенским, так как она одно из многочисленных имений своего убитого Сергея Владимировича отдала в пользование инвалидам, и Керенский благодарил её по телефону. Благодаря этому, она быстро узнала, что Керенского я могу застать в девять часов утра в адмиралтействе, где он теперь квартирует и ночует. Я отправился туда, вручил письмо адъютанту и сказал, что Горький поручил мне получить личный ответ. Адъютант расшаркался перед именем Горького и через час сообщил, что письмо передано министру и скоро будет личный ответ. В ожидании я сидел довольно долго в просторном вестибюле адмиралтейства, украшенном оружием и профилями кораблей. Меня несколько нервировала встреча с Керенским, вероятно потому, что я не мог отделаться от мысли, что являюсь в форме просителя, желающего уклониться от воинской повинности. Но дух Шопенгауэра явился и устыдил меня: я не прошу, я требую на основании, что я - Сергей Прокофьев, занимающий определённое и очень большое место в русском искусстве. Затем: кто я, я знаю, а кто Керенский, это ещё неизвестно - может, спаситель России, а может, лишь случайный человек, ловко уловивший сущность политического течения, не мне перед ним волноваться. Установив это, я принялся спокойно и уверенно ждать, решив в этом смысле и отвечать на вопросы, если таковые будут мне предложены.