Конец месяца я провёл в имении, где царствовали чудесные солнечные дни. Луга, которых здесь было много, так как протекала речка Тосна, пестрели множеством цветов, лиловых, фиолетовых, жёлтых, белых - сплошной цветочный ковёр. Я вспомнил мои познания в ботанике, которой старательно просвещал меня отец, и жалел, что нет под рукой книжки Маевского, по которой можно было определять названия цветов.
Я зачеркнул финал моей симфонии, который показался мне тяжёлым и недостаточно характерным для классической симфонии. Асафьев как-то развивал мысль, что в русской музыке нет настоящей радости. Запомнив это, я написал новый финал, живой и до того весёлый, что во всём финале не было ни одного минорного трезвучия, одни мажорные. Из первого финала в него вошла только побочная партия. Дался он мне необычайно легко, и я лишь боялся, что его весёлость граничит с непристойным легкомыслием. Но, во-первых, она границ не переходит; во-вторых, такой финал вполне соответствует симфонии в моцартовском стиле. Мне становилось ужасно весело, когда я его сочинял!
Вскоре появилась в «Новой жизни» и статья Асафьева о радости в русской музыке. К моему удивлению, он, разобрав всю русскую музыку и отвергнув настоящую радость, указал вдруг на «Шествие Солнца» из «Скифской сюиты», как на неудержимое ликование. Я был крайне польщён и обрадован этим, а главное, он мне ничего не сказал раньше и, таким образом, заставил меня написать мой беспечный финал, в котором, правда, радость иного порядка, чем в «Скифской сюите», зато самая беспечная.
Моё философское чтение, хотя и доставляло мне огромное наслаждение, однако подвигалось медленно, так как оно требует большого напряжения мысли, между тем как я лучшие часы дня, т.е. утро, отдавал сочинению симфонии и инструментовке финала Концерта, и читал во вторую половину дня, когда мозг уже был немного утомлён работой. За «Четверичный корень» я взялся с большим интересом, но сначала было довольно трудно его читать и я не вполне усваивал, куда всё это ведёт. Но через несколько десятков страниц я вошёл в русло, привык к стилю и он мне стал понятен. «Четверичный корень» - одно из первых сочинений Шопенгауэра, но в старости издано вторично с обширными дополнениями, никому не нужными, кроме самого Шопенгауэра, ибо в них он полемизирует с немецкими профессорами и высмеивает недостаточно сообразительных, причём так пространно, что к концу его полемики забываешь о самой теме. Я рекомендовал бы читать «Четверичный корень» в первом, юношеском издании, там меньше многословия и ближе к сути. Прочтя «Четверичный корень», я проглядел его вторично по пометкам, сделанным мною на полях, и вполне усвоил его. Это не всеобъемлющее сочинение на специальную тему, несколько сухое, но очень интересное.
Двадцать седьмого, когда я лёг спать, но не спалось, мне стало казаться, что после смерти всё же крайне неприятно быть заколоченным в гроб и отправленным под землю. Но быть сожжённым тоже досадно и крайне глупо стоять в баночке в виде пепла. Я решил, что завещаю мой скелет в музей, дабы меня там поставили
6 Вы забрали всю плохую музыку, какая есть в России (фр).
658
под стекло. У ног будет надпись: «Друзья, мне приятно, что вы здесь».
Июль
Первого июля я отправился в Териоки к Борису Захарову, который с женой и новорожденной дочкой жил там безвыездно всё лето, окружённый сестрами, жёнами братьев и великим множеством детей младшего возраста. И было видно, как Борис, некогда пробившийся в высоты, теперь, правда, несколько снизившийся, совершенно захлёбывается в этом болоте мещанства и каждодневности. Детский питомник! Пелёнки и манная каша! Разговоры о коровах и огурцах! Дороговизне пуговиц и кухарок! Какой ужас! Это жизнь артиста... И видно было, как мёртвая вода заливала всю обширную дачу. Когда я приехал, то на меня накинулись и целый день играли в азартные игры, и это была единственная пульсация жизни. А когда я, в конце концов, выиграл сто рублей (результаты наших игр всегда колебались между пятьюдесятью и ста пятьюдесятью рублями), то его сестра проговорила:
- Борис! Борис! Он вечно приедет и выиграет!
Немного лучше было у Карнеевых, но там подрастает серия очень хорошенькой молодёжи. Неожиданно я столкнулся с Танюшей, которую считал уехавшей в Сибирь. У этой была пульсация жизни и даже целое кипение. Она увела меня в лес и там рассказала про свои похождения, ныне перешедшие за границы девичей чистоты. Здесь была жизнь и радость жизни. У Танюши блестели глаза и зубки, и она по-прежнему хорошенькая.