Четырнадцатого мая мне надо было сделать несколько визитов, и я отправился к Глаголевым. Прихожу - всё вверх дном, полотёры, стулья на столах, едва пробрался в гостиную. Минут через пять явилась Лёсенька, немножко растрёпанная.
- Отчего вы у нас не были вчера?
- Вчера?
- Я уезжаю в Италию, у нас был прощальный чай. Я вам писала.
- Ничего не получил...
- Очень жаль. Вы извините, у нас такой беспорядок, мы скоро едем. Я легла в шесть часов.
Я пробыл минут двадцать и откланялся. На прощанье она мне подарила розу, извинилась, что маменька не могла выйти, нашла, что у меня ужасно мальчишеский вид и сказала, что если в воскресенье компания соберётся кататься на лодке, то она просит и меня. Об этом она мне напишет. Через два дня письмо пришло отрицательное, я написал ей напыщенно-ругательный ответ, она мне отвечала, и так сама собой завязалась оживлённая переписка.
Теперь сижу в Сонцовке и пишу Симфоньетту.
Мысль о Симфоньетте мне пришла по следующему случаю. Играли на Беляевском концерте «Экстаз» Скрябина. На репетиции разучивали по кусочкам, повторяя отрывки по несколько раз. Когда «Экстаз» доиграли до конца, то я думал, что его начнут сначала. И вдруг... заиграли Симфоньетту Римского-Корсакова. Это был такой неожиданный контраст, что мы с Мясковским переглянулись и рассмеялись. После величественной музыки Скрябина, с колоссальной сложностью, набегающими и путающимися темпами, с его захватывающими подъёмами, доходящими до экстатических воплей, Симфоньетта Корсакова казалась такою маленькой, такой тихонькой и, в то же время, понятной донельзя и такою приятной! Это была миленькая крошка рядом с грозным великаном.
И мне стало очень ясно, что и такая музыка бывает хороша, и этакая приятна; можно писать и такую музыку, и этакую. И мало-помалу я пришёл к заключению, что летом надо написать большую вещь и маленькую симфоньетту. Написать большую симфоническую поэму или картину я собирался уже давно. И в прошлом году писал симфонию, а не поэму, только потому, что симфония - это нечто более определённое, чем какая-нибудь симфоническая поэма под названием, а мне, как композитору, в первый раз являющемуся с симфонической музыкой, требовалось что-нибудь возможно более определённое, вот почему я и писал симфонию. Теперь же я решил взяться за программную музыку, хотя ровно ещё никакого сюжета себе не наметил. А пока, весной, между делом, стал придумывать темы для Симфоньетты, так что когда я приехал в деревню, у меня почти весь материал был готов и вот в одну неделю партитура третьей части уже написана. Всё идёт скоро и легко. Сначала я думал написать её в одной части; потом передумал в трёх; затем пришла в голову мысль повторить напоследок первую часть - будет цельно, оригинально и свежо (впрочем, Мясковский говорит, что это уже где-то есть и очень скверно); наконец, когда вторая часть и скерцо оказались сходными по своему контрасту с первой и финалом, я решил разделить их интермеццом в стиле первой части и, таким образом, вышло пять частей. Но длиться Симфоньетта должна пятнадцать-двадцать минут, не больше.
Важным толчком для Симфоньетты было и следующее обстоятельство. Канкарович, после долгих скандалов, добился того, что ему дали продирижировать в Консерватории «Майскую ночь». Он оказался очень недурным дирижёром и теперь на лето получил приглашение в Воронеж. Когда я ему в шутку заметил, что не намерен ли он там исполнять Прокофьева? - он мне изъявил полную готовность. Таким образом, мы порешили, что летом сыграют мою Симфонию, а если я напишу Симфоньетту, то Симфоньетту. Я же приеду слушать. Замечу, между прочим, что Канкарович, хотя и считает меня талантом, но моей музыки терпеть не может.
Что касается до моего фортепиано, то случилось важное событие: я перешёл от Винклера к Есиповой.
Когда осенью я приехал в Петербург, я был твёрдо уверен, что буду продолжать у Винклера и кончу у него Консерваторию. Но тут все, решительно все, стали мне задавать вопросы: вы переходите к Есиповой? Почему вы у Винклера? Переходите. Он вам ничего больше не даст! Он из вас не сделает виртуоза, и т.д. Я защищал Винклера, но на его уроках начал мало-помалу разубеждаться в нём. Прежде, на младшем курсе, я чувствовал неизмеримую разницу между ним и мною; теперь я не чувствовал разницы, ничего нового от него не слыхал и видел, что он постоянно повторяется и ничего интересного не даёт. Я стал иногда оспаривать его, защищать свои мнения, часто достигал своего, иногда сам показывал ему оттенки - одним словом, наши отношения мало походили на отношения профессора и ученика. Класс только удивлялся, как это мне удаётся таким образом ладить с Винклером.