Вернувшись третьего в Петроград, я обедал с Борисом Вериным у «Контана», где нарядно и оживлённо и где, несмотря на продовольственный кризис, отлично кормят. Правда, цены безумные, но и цена деньгам с каждым днём становится дешевле, - так зачем же их беречь?
Когда вечером мы шли по улицам, то оказались свидетелями неожиданных явлений: на улицах было шумно, маршировали солдаты с ружьями, шли толпы с плакатами «долой министров-капиталистов», на наших глазах останавливали частные автомобили, владельцам предлагали выйти и вместо них устанавливали пулемёты. Словом, как по мановению волшебного жезла, улицы в один момент приняли вид первых дней революции. Началось выступление большевиков, кронштадтцев, рабочих и некоторых военных частей против временного правительства.
Едва мы с Борисом Вериным пришли в его клуб, как на Невском поднялась стрельба. У клуба заперли парадную дверь и опустили глухие шторы у окон. Лишь ярые картёжники не покидали своих столов и продолжали ставить тысячи на карту. Как только выстрелы стихли - их было немного и говорили, что они провокационного характера - я решил, пользуясь затишьем и темнотой, отправиться домой. Собственно, влипнуть в перестрелку можно было только на Невском, да где-нибудь около правительственных зданий, на прочих же улицах было тихо и не было поводов к стрельбе. И как только я свернул с Невского, я почувствовал себя вполне спокойно. Лишь на Садовой я встретил густую чёрную толпу: шёл Путиловский завод на помощь большевикам. А у меня на 1-й Роте была тишь и гладь.
На другой день утром я по телефону узнал, что на Невском сейчас тихо: большевики, продемонстрировав до поздней ночи, отдыхали. Я решил использовать их отдых и отправился на Невский. Некоторые магазины были открыты. Я купил английских папирос, омаров, книгу Куно Фишера о Канте и отправился на Николаевский вокзал. Впоследствии выяснилось, что я уехал в час, а полвторого большевики проснулись и по всему Невскому пошла оживлённая перепалка.
Между тем я благополучно приехал в моё Саблино, которое прямо очаровало
659
меня своим глубоким покоем, миром, тишиной, солнцем, голубым небом и цветами. Я с наслаждением погрузился в инструментовку финала Концерта и в доканчивание сочинения симфонии. В антрактах я гулял по живописной местности, окружающей мою дачу, закуривал мои папиросы, раскупорил омары. Разрезал Куно Фишера и погрузился в мудрость Канта. Так спокойно жил я в тридцати верстах от Петрограда, в котором стреляли и громили, и где вершилась судьба России. Лишь через день я ходил за три версты на вокзал за газетами, сенсационными и сбивчивыми. Через пять дней газеты повеселели, Петроград успокоился и я отправился туда.
В июле я предполагал навестить маму в Ессентуках, куда звал меня и Верин, собиравшийся ехать лечить свой нерв и уже снявший там дачку с лишней комнатой для меня. Я скучаю, если в течение лета не побываю на настоящем юге, и охотно предполагал провести в Ессентуках недели три. А чёрное южное небо, с не по-северному сияющими звёздами, было так заманчиво для моих астрономических увлечений! Для того, чтобы выехать из Петрограда и его окрестностей, надо было привести в порядок мои воинские дела, и вот за этим я теперь и отправился в Петроград. Хотя мне и хотелось в Ессентуки, но моё имение мне так нравилось в последний раз, что было даже жалко его покидать.
Итак, приехав в успокоившийся Петроград и начав мои шаги к получению от Керенского обещанной бумаги, я сразу убедился, что положение определённо ухудшилось. Дело в том, что Горький, в лице своей газеты «Новая жизнь», явно принял сторону большевистского движения, и теперь, когда это движение в Петрограде было подавлено, но гибельно отразилось на нашем фронте, его, Горького, стали забрасывать грязью и обвинять чуть ли не в предательстве России Германии. Ясно несомненно, что Горький чист, и если теперь и ратовал о мире и о большевиках, то потому, что он идеалист, но другие были иного мнения, а Керенский был в негодовании на него. И вот при таких обстоятельствах мне надо было реализовать обещание, данное Керенским Горькому. Вдобавок Керенский в Петрограде бывал день-два, затем несся на фронт, где шла грозная разруха и где неприятель наносил нам удар за ударом, а когда возвращался в Петроград, то должен был формировать новое правительство, так как половина правительства ушла, и во власти царствовала та же дезорганизация, что и на фронте. Приставать с частными делишками было просто стыдно. Но с другой стороны, мать из Ессентуков писала отчаянные письма: почти уже половина июля, в Петрограде беспорядки, а я не еду, и, наконец, с третьей стороны - как ни как, обещание Керенским было уже дано и весь вопрос состоял в том, чтобы он подписал какую-то гадкую бумажонку...