- Ах, Минеральные воды! Давно ли я здесь сама провожала! - и написала мне на своей фотографии: «Tout passe, tout casse, tout lasse»7.
Когда я заметил, что странно давать такие обещания на своём портрете, она ответила, что я не понял её, - месяц тому назад она провожала здесь Рахманинова, но... tout passe...
Хотела, чтобы романсы на Ахматову были посвящены ей. Я ответил, что она даже имеет на них некоторое право, так как они были сочинены на другой день после её концерта, но «я не хочу сделать невыгодную параллель другой серии романсов, посвященных ей». Я намекнул на шесть очень хороших романсов, которые посвятил ей Рахманинов.
Кошиц говорила:
- Вы дерзки, но это мне нравится!
Ещё бы не дерзок: лучшие романсы недосягаемого божества Рахманинова! Я их очень люблю, но мои, конечно, лучше, ибо это один из самых удачных моих опусов.
Кошиц звала поехать с ней концертировать зимой. Поцелуй на прощание, и поезд тронулся. Кошиц стояла на площадке, я шёл рядом. Когда поезд ускорил ход и стал убегать вперёд, я остановился и бросил цветок, бывший у меня в руке, на площадку её вагона. Она воскликнула от удивления, быстро наклонилась и подняла цветок. С этим поезд скрылся. Я сел в дачный вагон и поехал обратно. Глядя в окно на звёзды, я в первый раз увидел моего любимца, звезду Фомальгаут. Это звезда южного полушария, появляется у нас лишь в начале осени, а в северных широтах Петрограда почти совсем не видна. Я её уже давно облюбовал на карте, где она была помещена совсем отдельно, за пределами других звёзд.
После отъезда фантастичной, мечущейся Кошиц, я первые дни просто отдыхал.
7 Всё проходит, всё разбивается, всё надоедает (фр).
664
За два дня, которые я провёл в её обществе, я прямо-таки устал. Додумав эскизы симфонии с точки зрения оркестровки, я, наконец, принялся за партитуру, которая пошла легко, приятно и классично, хотя сначала немного медленно, потому что всё же требовалось въехать в стиль.
От Бориса Верина, когда я уже потерял надежду, что он приедет, пришла телеграмма, а седьмого явился и сам поэт. Я встречал его на вокзале и, право, он был очень мил и элегантен, когда с маленьким чемоданчиком выпрыгнул из спального вагона. Впрочем, комплиментовать его на этот счёт я не стал, ограничившись оценкой, что вид у него совсем как у американского коммивояжёра. Мы были очень рады видеть друг друга и даже не ссорились, хотя он регулярно просыпал до половины первого. Восьмого я отправился в Кисловодск навестить Шаляпина. Я его встретил несколько дней перед тем в курзале (ах, каким великолепным жестом он взял себе стул и поставил его к столу!) и думал, что он не сразу узнает меня после полутора лет, прошедших со дня нашего знакомства, но Шаляпин, к моему удивлению, сразу начал:
- А всё-таки вы. по-моему, не совсем правы, говоря об употреблении хора на сцене...
Т.е. он продолжил разговор, начатый полтора года назад у Палеолога, когда я говорил, что употреблять хор, как он был до сих пор, нельзя, так как это не сценично, а надо найти какой-то другой способ.
Итак, я отправился восьмого к нему, чтобы поговорить о его взглядах на сцену и на оперу, но в парке столкнулся с Бальмонтом и так к Шаляпину и не попал. Бальмонт был со своей маленькой женой и десятилетней дочкой Миррой, ужасной шалуньей. Я к нему так и бросился, и Бальмонт тоже с удовольствием меня приветствовал. Мы заняли столики и потребовали шоколаду. Я его расспрашивал о «Семеро их» и излагал план будущего сочинения для драматического тенора (жреца), хора и оркестра, а он, как и зимою в Москве, говорил, что я смелый человек, если берусь за эту вещь. Я его спрашивал, допустим ли такой приём, когда хор, восклицая за жрецом последние слова из каждой фразы (например: «В глубине окна семеро их!». Хор: «Семеро их!»), сделал следующее восклицание: Жрец: «Сидят на престолах Небес и Земли они!». Хор: «Земли они!» Ибо «Земли они!» по существу бессмыслица. Но так как восклицания хора следуют после каждой фразы, то Бальмонт нашёл, что «Земли они!» вполне естественно и в этом нет ничего плохого.
Затем, по поводу введённого министерством народного просвещения нового, якобы упрощённого правописания, я сделал на Бальмонта целое нападение, почему он не защищает старое, (возмущённую статью против бездарных новшеств я уже поместил летом в газетах). Бальмонт сказал, что он сам возмущён, говорил об этом, писал и, вернувшись теперь в Москву, снова поднимет вопрос.
- Хозяева слова, это мы, поэты. - сказал он, - а академики должны быть только хранителями, но не искажателями.
Затем Бальмонт заявил, что он идёт к очаровательной больной женщине, у которой сломана нога, а меня просит погулять с женой и Миррой, а через час всем вместе придти туда. Я было хотел отправиться к Шаляпину, но раз Бальмонт просил, исполнил его просьбу. Жена сделала несколько недовольный вид, что он один уходит к очаровательной женщине, но повиновалась, и он покинул нас. Мы прогуляли по парку около часу, причём Мирра оказалась пренесносной шалуньей, а из намёков жены я понял, что эта женщина, Кира Николаевна, безнадёжно влюблённая в Бальмонта, кинулась со скалы «Замка коварства и любви» («попробовала летать», по словам жены) и сломала себе ногу в трёх местах. Бальмонт (который, как потом мне говорили, был ужасно пьян), на собственных руках привёз её в Кисловодск и