- Вот, Анна Николаевна, ученик Прокофьев, он хотел бы знать, что ему играть летом...
Есипова смерила меня и протянула руку. Я приложился к ней и повторил просьбу Захарова.
- А, во-первых, вас Винклер отпускает? - спросила Есипова.
- Винклер отпускает; мы с ним расстались очень мирно. Он мне дал записку.
- Вы мне всё-таки покажите её, - сказала Есипова.
- К сожалению, у меня её нет с собой. Но я могу буквально повторить её:
«Ничего не имею против, чтобы ученик мой, Сергей Прокофьев, перешёл в класс профессора Есиповой. А.Винклер».
Есипова помолчала.
- Играйте летом, я вам даю играть летом классиков: Баха, Генделя, Моцарта, Бетховена. Играйте классиков.
- Благодарю вас.
Мы раскланялись.
Очень интересно то, что весь разговор, уважения ради, вёлся словами пианиссимо, так что мы друг друга едва слышали.
Итак - да здравствую я! - я перешёл в класс Есиповой, и, надо отдать справедливость, довольно блестяще. Многие очень талантливые пианисты, которые вместе со мной стремились к ней, должны были играть перед ней, добивались аудиенции на квартире, волновались, дрожали. Ничто это меня не коснулось, и самое-то страшное - был мой разговор с Винклером, оказавшийся более чем мирным.
Из попавших вместе со мной к Есиповой, замечу госпожу Малинскую, совсем молодую особу. Ученица Венгеровой, она весной перешла на высший курс и получила на техническом экзамене пять с крестом. Так как на высший курс обыкновенно переходит всякая дрянь, то эта пятёрка с крестом сильно меня заинтриговала, и я пошёл слушать Малинскую на художественный экзамен. Тут же с ней и познакомился и успокаивал её перед выходом на эстраду. Сыграла она действительно прекрасно: очень бойко и со смыслом. И вот теперь вместе вступили в класс Есиповой.
Когда я летом поселяюсь в деревне, то мой дневник начинает чахнуть, и если я и пишу в нём, то не чаще, как раз в месяц. Да и нечего писать, сидя в этой глуши. Пишу Симфоньетту, играю на рояле, порою с толком, порою без всякого толку, два часа в день занимаюсь с папой, проходя рисование, к которому у меня найдены способности, и математические науки. Большую роль в моей местной жизни играет переписка. Переписку я делю на три категории: шахматная, музыкальная и так, для удовольствия. В шахматы играю в двух турнирах «Нивы» и не без успеха.
В первом я уже не сомневаюсь в первом призе, второй стоит похуже, но он только недавно начался и имеет будущность. В музыкальной переписке главным представителем является Мясковский, а в переписке для удовольствия - Алперс, Шмидтгоф и Глаголева.
Алперс меня удивила, её письма, длинные, содержательные, написаны гладко и хорошо. В них она прекрасно обрисовывает своё летнее времяпровождение, даёт законченную картинку своей жизни в Павловске - словом, когда читаешь, то производят полное и законченное впечатление. Переписка с ней стала для меня самой приятной, настолько, что теперь, когда, по моим расчётам, уже неделю, как должно быть её письмо и письма нет, я прямо с нетерпением жду почты и в почте ищу её письмо, и его отсутствие злит меня и портит настроение. Две с половиной недели - кажется, можно обменяться с Павловском письмами!
Глаголева первое время переписывалась неаккуратно и только постальками, и только третьего дня прислала длинное письмо. Но, Боже мой, что это было за письмо. Я еле разобрался и в почерке, и в содержании. Глаголева, всегда такая корректная, Глаголева, воплощение корректности, - и вдруг - всё написано криво, перепутано, перечёркнуто... содержание бессвязное, туманное... Живёт она во Франции, ничего не делает, всюду лень, лень и лень. Наконец, с Максом перекидываемся короткими, но яростными письмами, упражняемся в остроумии и дразним друг друга.
Канкарович прислал из Воронежа письмо, что исполнение Симфоньетты он не гарантирует, ибо полиция притесняет еврейский оркестр и неизвестно, состоятся ли концерты. Следующее письмо было утешительного характера, и дела с полицией стали налаживаться. Я начал гнать свою Симфоньетту, назначив себе срок окончания на двадцать пятое июля. Приходилось сильно торопиться. Грозило, что придётся прыгать через препятствия, но тот же Канкарович разрешил вопрос очень просто. Он поругался со своим воронежским антрепренёром и, показав ему тыл, отъехал из Воронежа. Таким образом, Воронеж остался без Канкаровича, а я - без Симфоньетты, ибо бросил её. не дописав до конца. Конечно, к осени я её кончу, но теперь пусть полежит, ибо совсем не хочется её писать!