Макс сидел через проход с маленькой партитуркой в руках. Конечно, это очень красиво сидеть с партитуркой, но зачем же с Трио Бетховена, да ещё для скрипки, альта и виолончели?
Я подошёл и попросил программу.
После антракта Макс очутился сзади нас. Не сзади меня, но сзади Камышанской.
Максу, очевидно, хотелось познакомиться со мной. Я ему часто попадался на глаза, кроме того он, вероятно, не раз слыхал про меня от Верочки, наконец, я был в обществе учениц его класса, а потому вполне естественно, что он подсел к ним, только с другой от меня стороны.
Не помню о чём и как мы с ним разговорились. Помню только, что отнёсся я к нему вполне равнодушно - такой же, как и все. Среди разговора я, помню, молча взял у него из рук партитуру Бетховена, повертел её в руках и, улыбнувшись, отдал обратно.
Мы продолжали встречаться на экзаменах и после экзаменов шли, втроём с Верочкой, домой. Первое время Макс и тут был серым. Я обыкновенно вёл разговор, много и весело болтал, Макс говорил немного. Я был одет в новенькое весеннее пальто, Макс был в зимнем, ему было, очевидно, жарко, он шёл. расстегнувшись, и мне было даже жалко его. Первое, чем он заставил меня расхохотаться, было следующее. Возвращаясь из Консерватории, мы вышли у Никольского рынка на Садовую и повернули к Вознесенскому. На пожарной части находились часы.
- Макс, вы видите, который час? - спросил я.
- Сейчас посмотрю, - ответил он и, незаметно вынув карманные часы, спокойно ответил:
- Без пяти минут два.
- Ого, - ответил я, - у вас хорошее зрение, - и в этот момент заметил, что он прячет часы.
Мы поняли и рассмеялись.
Когда мы отправились в Новую деревню, Макс уж был разговорчивым, и мы часто упорно спорили о самых пустяках. Когда мы нагулялись и устали и стали возвращаться домой, то сели у Троицкого моста в трамвай, в прицепной вагон, совсем пустой. Не знаю, о чём мы спорили с ним, но только помню, что Макс меня переспорил. Помню, отчаянно, до глухоты дребезжащий вагон, и Макса, говорящего:
- Да, у меня такой язычок, что никто его не переспорит!
Я молча смотрел на него, голова была пустая, и я ровно ничего не нашёлся ему ответить.
Когда я возвращался домой, то я раздумывал: неужели у Макса действительно такой язык, что с ним нельзя мне спорить? Я сам привык считать себя не без язычка, и это задело моё самолюбие. Я дал себе отрицательный ответ: нет, это дело случая и усталости, Макс хоть и находчив, но не так уж, да , кроме того, в тяжёл в разговоре. В нашем обществе первенство всегда принадлежит мне, а не ему.
После этой прогулки мы с Максом встречались каждый день и были всё время очень дружны. Это было начало мая. Даже Мясковский заметил его и как-то вставил между разговором:
- Вот этот, с которым вы носитесь...
- Не воображайте, он очень много музыки знает, - ответил я.
Действительно, я убедился, что Макс хорошо осведомлён в музыкальной литературе, особенно фортепианной. В симфонической - значительно слабее, как раз наоборот, чем Мясковский.
Седьмого мая, на генеральной репетиции акта, мы с Максом виделись последний раз. Мы большую часть репетиции пробыли вместе. Впереди сидела Кузовкова с подругой, мне очень хотелось к ней подсесть. Во время антракта я решился привести этот план в исполнение и подошёл к ней. В этот момент откуда-то взялся Макс и проговорил:
- Ну, прощайте, Прокофьев, я пойду домой.
Он так решительно подошёл, что мне пришлось прервать только что начатый разговор с Кузовковой и попрощаться с ним. Я сделал это быстро и небрежно; Макс ушёл.
Вскоре я узнал, что он заболел. Я часто справлялся потом на его вешалку, но Макса всё не было и он в Консерваторию не показывался. Наконец двадцатого я пришёл на его экзамен, но и тут его не оказалось. Так я и уехал домой, не повидавшись с ним.
Из Сонцовки я ему послал небольшое письмо. Макс ответил очень мило, остроумно, и незлобиво посмеиваясь. Завязалась переписка. Мы поддевали друг друга как могли, причём я гораздо активнее, чем он. Его другие письма оказались гораздо слабее первого и в них часто чувствовалась натяжка. Но друг в августе, вернувшись с Кавказа, я получил такое письмо, какого никак не ожидал.
Письмо дерзкое, с рассчитанной целью оскорбить, бестактно-наглое и, в довершение, остроумное. Краткое содержание такое.
«Когда вы начинали переписку, я думал, что вы скажете что-нибудь путное. Между тем, в письмах только дешёвое остроумие, которое мне нисколько не интересно. А потому я не дам вам моего нового адреса. Отсюда же уезжаю сегодня».
Таков смысл.
Первое мое впечатление было глубочайшее удивление. Я никак не ожидал такого оборота дела, да, видно, и сам Макс, отправляя предыдущее письмо, не знал, что поздней напишет таковое.