Как странно и неожиданно заканчивается война! Кто бы мог подумать, чтобы Германия так храбро и грозно и победоносно сражавшаяся четыре года, вдруг просто и прозаически расползётся по всем швам!
(16) 29 октября
В Бруклинском музее вернисаж выставки Анисфельда и небольшой концерт из русской музыки. Я играл «Токкату», «Прелюдию», «Гавот» (D)18 и «Скерцо» из 2-й Сонаты, затем Больм танцевал «Мимолётности», первую из них очень забавно. Это вроде моего первого дебюта в Нью-Йорке, но не совсем, так как публика только по приглашениям и в небольшом числе, человек двести. Публика довольно избранная и перед ней приятно было играть. Принимали очень хорошо и даже горячо.
После концерта публика проследовала в картинный зал, где было весело и шумно и где, как обыкновенно на вернисажах, на картины смотрели меньше всего. Меня перезнакомили с массою дам и джентльменов, из которых я не запомнил ни одного. На меня обращали много внимания. Это было сначала стеснительно, а потом приятно.
(17) 30 октября
Когда Шиндлер и Больм от чрезмерного расположения ко мне стали доставать
17 Сольный концерт, от recital (англ).
18 Имеется ввиду «Гавот» D-dur из «Классической» Симфонии.
743
для моего recital'а у кого двести, у кого даже пятьсот долларов, это привело меня в ярость. Я сказал, что не желаю побираться на паперти. Анисфельд тоже возмутился, снёсся с Вышнеградским и тот охотно согласился дать четыреста пятьдесят для концерта. Так-то проще и лучше.
(18) 31 октября
Известие об открытии Дарданелл: сегодня в шесть часов утра! Ура! Наконец я смогу послать телеграмму маме и иметь с ней довольно скорую переписку. Это меня мучило.
Концерт становится на рельсы. Зал на двадцатое днём в Эолин. Лучше иметь полный маленький Эолин (впрочем, 1300 мест), чем полупустой Карнеги-холл. Впрочем, Адаме пессимистически говорит, что Америка слишком мало про меня знает, чтобы я мог рассчитывать на сбор. Больше придётся разослать приглашений. Адамс рекомендовал играть не только себя, но и других авторов. На концерт русской музыки публика пойдёт охотней, чем на неизвестного композитора.
Купил Рахманинова и что нашёл из Скрябина.
(19 октября) 1 ноября
С увлечением учу три прелюда Рахманинова и кое-что из Скрябина, не очень страшное, чтобы не испугать американцев. Страшное будет в последующих концертах.
Обедал у Вышнеградского, который, по обыкновению, спаивал винами, был мил, спросил, как я собираюсь пропагандировать мою музыку, и когда я ответил, что проектирую концерт, то ответил, что если надо, он с удовольствием готов финансировать этот концерт. Вообще вёл себя джентльменом.
(20 октября) 2 ноября
Учу. Играю три часа в день с большим увлечением. Раз я выступаю не только как композитор, но и как пианист, то надо играть как следует. Вечером с Обольским ужинали в Балтимор отеле, где пёстро, нарядно и много танцуют.
(21 октября) 3 ноября
Австрия заключила мир.
Мы с В.Н. (с которым очень дружны) уже проектируем возвращаться в Россию через Ниццу и Вену, с Ницца-экспресс.
Но это шутки, а на самом деле политический горизонт со всеми революциями совсем не так уж прояснился. Я не боюсь даже всемирной революции, но останавливается жизнь искусства, хотя, может быть, и открывая ему в будущем широкие горизонты.
(22 октября) 4 ноября
Получил четыреста пятьдесят от Вышнеградского и вручил Адамсу. Скоро будет объявлен. Занимаюсь старательно.
Вышнеградский даже не хотел брать расписки, но я настоял.
Инфлюенция, слава Богу, уходит из Нью-Йорка.
744
(23 октября) 5 ноября
Центральным моим времяпрепровождением является приготовление к концерту. Не столько мои вещи, сколько пьесы Скрябина и особенно Рахманинова. Со своими бы я справился скорее и легче, да и ответственности в них меньше, ибо если не понравится пианист, понравится композитор. А с чужими надо быть особенно внимательным: будут судить, сравнивать. Зато мои пальцы бегают как никогда. Ещё бы, три часа в день гимнастики! Адамс не рассчитывает на продажу, но Больмьё уже продали двенадцать лож. Говорят, зал должен быть полон. На одном все сходятся: критики и музыканты будут in corpore.
(24 октября) 6 ноября
Надо признаться, что моя духовная жизнь замерла по сравнению с тем, что было раньше. Это меня, положим, не пугает, - пускай будет перерыв несколько рассеянного характера. Если бы Б.Н. мог здесь появиться - для меня была бы большая радость.
(25 октября) 7 ноября
Когда я сегодня днём вышел на улицу, всюду гудели гудки. Проходивший мимо меня американец улыбнулся и сказал: «over»19. Я сообразил, что, вероятно, Германия приняла предложение мира и война окончена. Я вышел на 5-ю авеню, где были толпы народа. По улице стояли автомобили в шесть рядов и не могли двинуться ни вперёд, ни назад. Стар и млад бежали, размахивая флагами, трубя в детские дудки, автомобильные рожки, стуча жестяными тарелками. Из окон небоскрёбов сбрасывали мелко изорванную бумагу, которая кружилась в воздухе, как снег. Все галдели и кричали. Какая-то девица сначала затрубила мне в ухо, потом схватила меня под руку и потащила вперёд. Я смеялся, потому что вспомнил Обольского: он, наверное, вытащил бы записную книжку и стал бы записывать её адрес. Девица скоро отстала, автомобили согнали в боковые улицы и снизу повалили толпы чиновников и рабочих. Толпа запрудила 5-ю авеню на несколько миль. Все кричали, гудели, хватали друг друга, приплясывали, несли гроб для кайзера. Я радовался окончанию войны, но в ушах звучали слова Демчинского, сказанные в начале войны: «Бесславная война - семь пиджаков навалились на один!» Да! Германия била направо и налево, пока не лопнула. Я зашёл в красивый белый храм. Там было довольно много народа, преимущественно женщины, и настроение было лучше, но орган портил дело, прелюдируя без чувства и торжественности. То ли было бы у нас в Москве, когда вместо всех этих дурацких дудок затрезвонили бы сорок сороков! Нет, далеки американцы от поэзии! Но в Москве не знают про мир, там своя война! Впрочем и здесь дело кончилось занятно: газеты выпустили опровержения, гласившие, что не только война не кончилась, но и делегаты немецкие ещё не прибыли. Толпа читала опровержение, сердилась, рвала их и продолжала празднество до утра.